— Князь Василий, ты вчера мне о Болотникове говорил. Ну-ка еще скажи. Все, что знаешь.
— Казак, правдолюб. Услышал, что истинного русского царя обидели, вот и поспешил на его защиту.
— Царю на защиту… — сказал Мосальский словно бы себе, но поглядывая на Долгорукого.
— Откуда этот молодец? Ты сказывал, будто из Венеции?
— Холоп он. Князя Телятевского холоп.
— Андрея Андреевича?
— Нашего. Тот, что в Чернигове воевода. А в Венецию он прибежал с турецкой галеры. Может быть, эту галеру венецианцы и захватили у турок. Одним словом, человек бывалый. На галеры попал из казаков. В казаки из крымской неволи. От Телятевского убежал, а от татарского аркана не увернется.
— У Андрея Андреевича в дворне, говоришь, служил? Ратному строю, значит, учен?
— Думаю, что хорошо учен. В казаках атаманил. На галерах небось к пушечному делу присмотрелся.
— Привези-ка ты, князь, казака Болотникова к нам сюда.
— А когда?
— Да сегодня. Тотчас поезжайте да и привезите. Зовут его как, не помнишь?
— Иваном.
— Вези казака Ивана Болотникова. Скажи ему, государь зовет.
Оба князя, Мосальский и Долгорукий, разом поглядели на товарища своего и отвели глаза. Об иных делах лучше бы не знать.
15
Казак был столь широк в плечах, столь могуч натруженными на галерах руками, столько в нем было жизни, воли, что польский вельможный дом, приняв его, стал хрупок и почти прозрачен.
А казак к тому же был стеснителен, он робел перед креслами, креслицами, перед зеркалами, обилием свеч в огромных люстрах и канделябрах.
Молчанов сидел в кресле, застланном куском золотой парчи, в кафтане пана Мнишека, предоставленном пани Мнишек ради такого необычайного случая. Вместо пуговиц — сапфиры, оплечья из шнурков, унизанных жемчугом и рубинами, на груди изумрудный крест, пояс в алмазах, сабля в алмазах, на пальцах перстни.
Возле кресла стояли двое телохранителей, и казак, смекнув, перед чьи очи его доставили, проворно бухнулся в ноги.
— Встань, Иван Болотников! — молвил «государь» ласково. — Слышал я, ты готов послужить Богу, истинному царю и всему народу русскому.
— Готов, великий государь! — подняв голову, но не смея подняться, звонко, радостно отвечал Болотников.
— Встань, казак! Встань! Это боярам привычно на коленях ползать… И в службу и в дружбу велю я тебе, Иван Болотников, идти в Путивль и, собрав войско, выступить на изменников-бояр, на злодея Шуйского, похитителя моего престола. Крепок ли ты духом, казак, для такого тайного и великого дела?
Болотников, вначале растерянно улыбающийся, сдвинул брови, посуровел лицом, глазами ушел в себя, меря глубину духа своего.
— Исполню, государь! — сказал наконец. — Как велишь, так и будет.
— Славный ответ! — вскричал, вскакивая со своего «царского» места Молчанов. — Слава казаку! Чару казаку!
Чару поднесла одна из небесной красоты полек, окружавших ясновельможную пани Мнишек.
Болотников принял хрупкую, пылающую рубиновым огнем чашу, хватил ее в единый дых.
— Подойди к руке, казак.
«Царь» снова опустился на свое место, и Болотников, подойдя, коснулся губами руки того, кому желал служить верой и правдой.
— Те, кто целует мою царскую самодержавную руку, получают от меня в Москве по сорока соболей. Ныне я беден, казак. Вот тебе всего пара соболей и малая казна на дорогу. Все остальное пойди и возьми у похитителей моих, для меня и для всех, ограбленных изменниками.
Соболя, взятые из казны семейства Мнишек, были великолепные. В кошельке сотня золотых монет. То был воистину царский жест, но от Болотникова ждали многого.
— Голову за тебя положу, государь! — теряя от волнения голос, сказал казак. — Я много по чужеземью мыкался, все мечтал своему царю послужить. Бог услышал мои молитвы. Послужу тебе, государь. Сколь будет сил, послужу. Скажи, под чье знамя стать, и я вот он, с моей саблей.
«Государь» протянул руку, дворянин Заболоцкий тотчас подал ему грамоту. «Государь» принял ее, встал и вложил в руки казака.
— Под моим стягом большим воеводою поведешь ты полки, витязь Иоанн. Клянись же служить мне, государю твоему, до последнего вздоха твоего.
— Клянусь Спасом и Богородицею. Клянусь! Клянусь!
