В Белгороде убили боярина князя Петра Ивановича Буйносова-Ростовского, отца Марьи Петровны. Поехал от государя со словом мира и тишины. Но людям кровь уж в головы ударила. Кровь пьяней вина. Не слова были нужны — меч. Князь Петр пожалел людей, а они его не пожалели. Живший ожиданием великого счастья, дом Марьи Петровны за единый день замшел, в землю врос, умолк.
Приезжал к невесте сам Василий Иванович. Посидел молчком с домашними князя Петра. Помолился перед иконами со всеми и тихо уехал, оставив, однако, дарственную на село и пустоши: заслуги князя Петра почтил.
Гневен и многословен явился к царю патриарх Гермоген.
— Государь, виданное ли дело — города отпадают от царства, все тебя хулят в открытую, площадно, а ты сидишь себе тишком и чего-то ждешь? Чего? Чтоб шиши по Москве гульбу затеяли? У тебя же многие тысячи стрельцов, у тебя верные воеводы — пошли их в Путивль, в прыткую Комарницкую волость.
Шуйский помаргивал глазками, вздыхал:
— Что же своим своих бить и калечить? Чем тогда я лучше Самозванца? Люди сами должны образумиться. Я перед Богом слово дал — не проливать крови.
— Не криви душой, государюшко! — входя в раж, воспылал неистовством Гермоген. — Ты оттого помалкиваешь, что боишься, как бы хуже не было. Но не гасить пожар и надеяться, что он сам собой сникнет, может святой или дурак. В подметных письмах новый самозванец обещает в Москве быть к Новому году. А сколько до сентября осталось? Июнь уж наполовине. Чего, кого робеешь, государюшко? Тебе благословение мое нужно — вот оно!
Перстами, сложенными для крестного знамения, тыкал царю в лоб, в живот, в плечи.
— Благословляю, царь! Бери войско, иди и доставь царству покой и тишину!
Шуйский, не меняясь в лице, печальный, строгий, поднял глаза на Гермогена, больные, в красных ячменях на нижних веках.
— Я послал в Северскую землю крутицкого митрополита Пафнутия. Он и сам будет говорить, и письма инокини Марфы читать.
— Не больно ли ты доверчив, государюшко! Пафнутий ведь не распознал в Самозванце Гришки Отрепьева, хотя тот у него в монастыре своим человеком был. Не спутает ли нового Дмитрия со старым?
— Что ж тебе надобно от меня, святейший? Скажи, я исполню.
— Войско пора собирать.
— Собираю, святейший! Боярину Воротынскому повелел готовиться, а с ним — князю Юрию Трубецкому.
— Что же сразу-то не сказал? — изумился патриарх. — А я шумлю.
— Ныне все шумят, — почти прошептал царь Василий. — Молись, великий иерарх, ты ближе нас к Богу. Как же я хочу, чтоб сам Господь вразумил неразумных, остановил руку, занесшую меч, остудил горячее слово, чтоб слетело оно с уст уж не обидным, не ранящим.
Гермоген стоял перед крошечным царем, огромный, могучий. Глядел, и в каждом его глазу было по сомнению.
— Не в монашеской ты рясе, государь, — в царской ризе ты. Да не оставит тебя Господь.
Ушел, вздымая мантией золотистую пыль в столбах летнего горячего солнца.
Шуйский подождал, пока дверь за патриархом закроется, и, макнув мягкие тряпицы в приготовленное врачами снадобье, приложил их к своим ноющим ячменям.
— Вот и царь, а ячмени мучают. — И вздохнул, вспомнив Марью Петровну. — Вот и царь, а свадьбы не сыграешь, пока траур не кончится.
14
От князя Шаховского пришло Молчанову письмо за семью царскими печатями. Шаховской в день мятежа, когда погибал оставленный всеми Самозванец, спер царскую печать. Теперь все свои письма он посылал как высшие, как государственные.
Шаховской Богом молил Молчанова, не теряя золотого времени, когда все за Дмитрия, принять на себя это драгоценное имя. Путивль ждет. И Москва ждет. Россия ждет.
Призадумался Молчанов. Гришки Отрепьева на год хватило. Стоит ли царская шапка такой цены? Славы на века вечные, но ведь и жить хочется. Сегодня Москва ждет, а завтра с топорами прибежит.
И тотчас встало перед глазами это лысенькое, моргающее, кругленькое — то, что звалось ныне российским самодержцем. Стыдоба!
Спустился из кельи в трапезную, где князь Василий Мосальский играл в шахматы с бежавшим из Москвы князем Михайлой Долгоруким.
— Князья, не пора ли сыграть в иные шахматы?
У Мосальского глаза блеснули, как у заядлого охотника. Долгорукий потупился. Он прибежал на соблазны польской жизни, и вот зовут вернуться к своему, русскому, корыту.
