Инокиня Марфа как глянула на сыночка, как вдохнула в себя, а выдохнуть сил не стало. Та же прозелень ветхости легла на ее лицо, какая попортила нежное личико ее ребенка. Не упала, но ни единого слова не промолвила, хоть и обещала царю раскаяться принародно в грехах.
Шуйский, не дождавшись тех слов, сам восславил святого царевича. Гроб тотчас закрыли.
Отстранив Филарета и не слушая его объяснений о чудесах, проистекших от мощей во время похода из Углича, об исцелении недужных и калек, царь принял гроб на свое плечо и нес без перемены вместе с вельможами до Лобного места, где Москва поклонилась некогда изгнанному из столицы отроку.
Тотчас пошли исцеления, клики восторга! Колокола зарокотали, воздавая славу каждому чуду. А их только на Красной площади, чудес, свершилось до тридцати.
Близился вечер. Мощи перенесли в Архангельский собор, где была приготовлена могила. Когда-то это место, рядом с Иоанном Грозным и Федором Иоанновичем, указал для себя Борис Годунов. Ныне могила эта была пуста, ибо Годунову сыскали место попроще. Теперь убиенный должен был занять могилу своего убийцы… В собор пустили бояр и одно только высшее духовенство: епископов пускали, а архимандритов уж нет. Инокиня Марфа, успевшая прийти в себя, рухнула на колени перед государем и залилась слезами.
— Молю тебя, царь! И вас молю, иерархи русские! Освободите от греха. За жизнь рода своего страшилась, входя в сговор с еретиком Самозванцем. Всех вас ввела в обман, а себя в геенну огненную. О сын мой! Прости свою неразумную мать!
Прощение тотчас состоялось. Двери собора отворились. Хлынул народ. И вновь случилось несколько исцелений.
— Нет, нельзя сокрыть в земле источник благодати! Нельзя лишить страждущих их надежды! — воскликнул царь Василий. — Положите мощи в раку, поставьте в храме и пойте молебны мученику и угоднику Божию.
Под колокольный звон, возвещающий о чудесах, творимых царевичем Дмитрием, отправился на следующий день в ссылку бывший патриарх, а теперь вновь митрополит Филарет.
Спровадили в ссылку боярина Петра Никитича Шереметева. Впрочем, какая уж там ссылка! Филарет возвращался в Ростов, а Шереметев ехал воеводой Пскова, для многих недосягаемо желанного. Те ссылки были по заслугам. Сыск по делу о возмущении на Красной площади указал на Романовых и на Шереметева.
Ответа Шуйскому пришлось не долго ждать. Неизвестные люди принесли к раке Дмитрия умирающего человека, и тот умер.
Ужас объял людей. Кинулись из собора вон, давясь в дверях.
Пересуды загуляли по Москве, как пожар. Лгуном Шуйского называли. Бреховодником и брехолаем.
Доступ к мощам закрыли. Устроили дешевые торги заморских товаров и с великой пышностью возвели в патриархи казанского митрополита, седовласого старца, семидесятипятилетнего Гермогена.
А дальше бы течь жизни, как река течет, но такое уж, знать, время приспело для Русской земли. Встала на том свободном токе новая страшная запруда. Новая, да именем старая — Дмитрий. Заклятье и грех на всех русских — Дмитрий. Кровь царей, царевичей и цариц с царевнами на весь народ падает. Дмитрий! Имя, витавшее в воздухе, облеклось, как оборотень, в человечью плоть, в полки, в пожары, и опять полилась русская кровушка.
11
Князь Григорий Петрович Шаховской мчал из Москвы до Путивля с такой дикой поспешностью, будто за ним волки гнались. Едва миновал путивльские ворота, как приказал тотчас звонить в сполошный колокол. Предстал перед народом с огнем в глазах и сказал то, что многие втайне сами думали, а теперь, услышав, крепко обрадовались и воспряли.
— В Москве ныне сел на царское место себялюбец и завистник, хитрый, как лиса, таскающая кур, второй Годунов, князь Василий Шуйский. Сел обманом, сотворив злодейский заговор против истинного государя Дмитрия Иоанновича — друга Путивля и всех северских городов. Я был возле Шуйского и знаю, что он готовит для вас, любивших царя Дмитрия, как саму правду. Шуйский ныне собирает полки, чтоб напасть на Путивль и совершить с вами то же, что сделал царь Иван Грозный с Новгородом. Хотите жить — вооружайтесь, укрепляйте стены, поднимайте народ против царя-изменника.
