Кроме Тебриза, о всех походах, поступках и даже случайно брошенных словцах приносили Василию Дмитриевичу ведомости многие доброхоты. Но после того как он узнал во многих подробностях о том, как Тимур осаждал города Сарай-Берке и Хаджи-Тархан[122], а затем в суровый декабрь со всем своим войском оказался в ледяной пустыне возле крепости «Чертово городище», испытал к нему нечто вроде даже сочувствия и жалости. Вести о его судьбе стали приходить реже и реже — лишь от одного Тебриза. А в последней ведомости тот сообщал, что один из доброхотов великого князя московского утонул в Дербентском проходе на Каспии, второй поражен неведомо откуда прилетевшей стрелой, третий в нетях оказался. Тебриз не пояснял, но легко было понять, что Тимур убирал неумелых соглядатаев тихо, но безжалостно.
Киприан, узнав об этом, сказал:
— Неспокоен мир, неустроен, жизнь государя тревожна, день сегодняшний шаток, а завтрашний и вовсе ненадежен, поди знай, когда он затрубит, ангел смерти… Надо тебе, сын, от всех своих бояр крестоцеловальные записи взять.
— Зачем же? Ведь доброхотов моих если кто-то и губит, то чужие же, не мои люди.
— На Востоке говорят: если змея ядовита — все равно, тонкая она или толстая, если враг коварен — все равно, близок он или далек.
Василий раньше несколько настороженно относился ко всякому предложению, исходившему от Киприана, но ныне митрополит стал казаться ему уже не соперником по правлению землей и народом, а одним из тех, кто без различия звания и возраста равен перед великим князем — как боярин, как челядин, как смерд. Он милостиво позволил Киприану провести обряд крестоцелования в покоях каменного храма.
Первым клялся в верности государю старейший в сонме бояр Федор Андреевич Кошка. Старик уж, он стоял перед великим князем прямо, смотрел открыто, говорил истово, как на молитве, и нельзя было сомневаться в том, что, скажи Василий Дмитриевич слово, Кошка бросится за него в огонь и в воду.
— Яз, Федор Кошка, сын Андреев, — громко и четко произносил он, — целую сей святый крест, животворящий крест Господа, государю своему великому князю всея Руссии Василию Дмитриевичу, матери его государыне Евдокии Дмитриевне, и великой княгине Софье Витовтовне, и всем их благородным детям, что есть и тем, которых им, государям, впредь Бог даст, на том: служить мне им, государям своим, по чести и добра хотети во всем безо всякой хитрости и мне мимо государя своего великого князя Василия Дмитриевича иного государя из иных и из никоторых разных государств и из русских родов никого на Московское княжество не хотети. Также мне, будучи у государя своего и у государынь, и у детей их, всем им добра хотети и их государского здоровья от всякого лиха оберегати и по сему государеву крестному целованию; а где услышу или сведаю на государя своего в каких людях скоп, или заговор, или иной какой злой умысел, и мне на тех людей про то сказати государю своему великому князю Василию Дмитриевичу; и с недругами его битися до смерти, и без его государева указу ни о которых делах ни с кем не ссылатися, и лиха ему, государю, ни в чем не хотети. Целую сей крест господен яз, Федор Кошка, сын Андреев, на том на всем!
Следом сын Кошки казначей Иван Кошкин целовал крест, поклявшись:
— Над государем, над великими княгинями и над их детьми никакого лиха не учинити и зелья и коренья лихова в платье и в иных ни в каких в их государских чинах не положити…
И кравчий присягнул:
— Ничем в естве и в питье не испортити, а зелья и коренья лихова ни в чем государю не дати…
Повторил все и стольник:
— Государя ничем в естве и питье не испортити и зелья и коренья лихова ни в чем не дати…
— В их государском платье, и в постелях, и в изголовьях, и в подушках, и в одеялах, и в иных во всяких государских чинах никакова дурна не учинити, и зелья и коренья лихова ни в чем не положити, — клялся постельничий, а за ним еще ясельничий, стремянный конюх, конюшенный дьяк свою божбу, целуя крест и преклоняя колена, — произнесли:
— Зелья и коренья лихова в их государские седла, в узды, в войлоки, в рукавки, в плети, в морхи, в наузы, в кутазы, в возки, в сани, ни под место, ни под полет в санную, в ковер, в попонинку и во всякой их государской в конюшенной и в конский наряд, и в гриву, и в хвост у аргамака, и у коня, и у мерина, и у иноходца коренья не вязати и не положити — самому не положити и никому конюшенному чину и со стороны никому же положити не велети, и никоторого зла и волшебства над государем не учинити, и всякого конского на ряду от всяких чинов людей конюшенного приказу и от сторонних людей во всем беречи накрепко, и к конюшенной казне и к нарядам сторонних людей не припущати.
