Как и тогда, выпал утром снег, и, как тогда, белизна его слепила и влекла к небесному окоему. И растаял снег, как тогда же, в одночасье, будто и не было его. Ветер разогнал тучи, в подкове насупившегося леса тишину нарушил раскатистый хлопок пастушеского кнута, из села долетел звон благовеста. Воздух был родниково чист, журчал подкрепленный подснежкой ручеек, умытая земля запахла прелым листом, грибами.
Второй раз за свою недолгую жизнь возвращался Василий домой из враждебной и опасной чужбины, второй раз переживал сладостное чувство свидания с отчиной.
Юрик торопливо пересказывал наиболее важные новости, брат слушал рассеянно, кивал головой не всегда впопад.
— Я отговаривал Янгу идти замуж за Мисаила, за Маматхозю… Знаешь, как отговаривал?
Василий не отозвался, озирался влюбленно окрест себя, узнавал и принимал внове и синие перелески, и яркие зеленые озимя, и сиреневые пожми. Юрик по-своему расценил молчание брата, усматривая его корысть и заинтересованность, и не стал настаивать с вопросом, о другом сказал с большой печалью:
— Сергий, чудотворец всея Руси, отошел ко Господу в бесконечный век.
— Ведаю о том, в Кафе весть сия меня застигла, — обронил Василий.
Юрик опасливо покосился, добавил:
— День блаженного упокоения его — двадцать пятого сентября, в канун преставления Иоанна Богослова…
А с неба вдруг долетел скрип маховых перьев и отрывистые переговоры в строю:
— Идешь?
— Иду! Иду!
Василий запрокинул голову, засмеялся от счастья:
— Гуси! Они возвращаются!
Юрик даже лошадь свою остановил, так удивлен был словам великого князя. А тот продолжал шумно:
— Смотри же, как долго меня не было! Они вывели в полуночных странах детей, поставили их на крыло и вместе с ними летят теперь к теплу, а я только-то и успел сделать, что ярлык умздить…
Василий ждал, наверное, братниной похвалы и разуверений, сейчас был в его жизни такой миг, когда человек радуется неосознанно, бездумно всему, когда кажется ему все вокруг благостным и хорошим. Он не соизмерял глазом, не считал умом, он словно бы забыл, что у людей могут быть в душе боль и неустроенность. Такая боль была у Юрика, он поделился ей с самым близким человеком, а сейчас вдруг понял с пронзительной безнадежностью, что зря сделал это: Василий был столь далек от него, что не только не разделил его боли — он даже и не услышал ее, снова и снова повторял в восторге.
— Надо же, гуси! Те самые!
Юрика обожгла беспощадная мысль, что он безвозвратно потерял сейчас что-то очень дорогое, что он уж никогда больше не сможет прийти со своей болью к старшему брату.
А Василий вспомнил того одинокого весеннего гуся, которого хотели заклевать сотоварищи… Верилось, что он выжил и летит сейчас в одном из клиньев:
— Иду!
Одиночество иногда просто и необходимо и желанно. Поздней осенью степь начинает вдруг снова зеленеть, словно бы еще раз пытаясь восполнить весеннюю и летнюю утраты. Но только ни буйности, ни силы у земли нет — робко стелется под ногами крохотная травка. Подлинным хозяином степи становится одинокий куст перекати-поле: бурый шар несется уверенно, победно, одиночество его не угнетает ничуть, он ему даже и рад.
Великий князь самой судьбой обречен быть сам по себе, ему нет ровни — он один, как один Бог, как одна правда.
Глава VII. Москвичи и иных мест люди
Москвичи Москву страстно любят и думают, что нет спасения окромя и что нигде не живут окромя, как в Москве.
Екатерина II
1
Все яснее и очевиднее становилось и друзьям и недругам Руси, что на огромном пространстве Восточной Европы осталось лишь три истинные силы: Литва, Орда и Москва — Москва-город, Москва-народ, Москва-государство. Вопрос мог теперь заключаться лишь в том, кому из трех принадлежит в истории главная роль. А пока ответ на этот вопрос искался, ближайшие братья — удельные князья, владевшие вполне независимо городами, но не чувствовавшие себя властелинами, имевшие в собственности богатые отчины, но лишенные самодержавного права распоряжаться ими, — пребывали в тяжких метаниях: под чью руку становиться, в чью волю отдаться, кому служить?
Василий осознал особую роль Москвы и ее великого князя еще при жизни отца, а теперь ему становились понятными и причины, приведшие к этому. Получая тайные донесения своих доброхотов из Нижнего Новгорода, Твери, Смоленска, Рязани, Новгорода Великого, а также и из городов, занятых Литвой и Польшей, он видел, сколь опустошительную усобицу проявляют там соправители после того, как их отец-завещатель закончит земные расчеты. Родные и двоюродные братья, дядья и племянники, вместо того чтобы перед раскрытой ракой усопшего дать клятву жить заодин, начинают безобразный дележ отчины, полосуя ее в лоскуты.
