— Я огорчил тебя тем, что исполнил еще одну твою мечту, — сказал он. — Понимаю. Ты бы хотел, чтобы я выбрал какую-нибудь другую. Но я стал садовником. Да еще здесь. Тебе ответить?
— Мне кажется, не стоит. В судьи не гожусь, особенно теперь.
— Можно ответить, как отвечают сегодня все: без разницы. Впрочем, я, скорее всего, так и отвечу. Какая разница, друг мой? Я не сдрейфил, не уклонился, не предал. Всего лишь отказался от жар-птицы. А что мне делать в клетке с этой пернатой? До аттракционов и без меня в мире полно охотников. Никому ни на хрен не нужно ничего, кроме ее мяса. Здесь или наверху я делаю свое скромное дело… Отвечу то же самое: какая разница-то? Ты уж с этим вопросом подступал, я слышал, к профессору.
— И тебе уже тогда захотелось вернуть этот вопрос мне. То есть спросить, что я сам здесь делаю?
— Мы в ауте, понимаешь? Игроки продолжают гонять мяч без судьи, зрители разошлись по кабакам, льет дождь, репетируя всемирный потоп, трибуны засраны негниющими отходами, оргазм испытывает только телевизор…
— Всё, всё, всё! Вася! — прервал я друга, которого, что называется, понесло. Я узнавал в нем собственную склонность к амплификации. Теперь стало беспощадно ясно, что это холостой ход не столько речи, сколько мысли.
— Давно не пил. Веришь? — сказал Шитиков, успокоившись. — А я хотел только и сказать всего, что жизнь устаканилась, как мы и не гадали. Впрочем, Достоевский догадывался. Помнишь тетрадочки Шигалева? Там про это сказано. Хотя нет, саму формулу гениально изобрел Розанов, но о том же. Помнишь, помнишь! Прибегнув к «земным хлебам», человечество найдет мощный исход из исторических противоречий, который будет состоять в понижении психического уровня человека. Погасить в нем все неопределенное, тревожное, мучительное, упростить его природу до ясности коротких желаний… Вот тогда он наконец успокоится. Так и случилось. Но как-то еще гаже, чем можно было себе представить. Да ты сам все знаешь.
Я все это, действительно знал.
Но вот ведь эффект двойника! Вася говорил то, что мог бы сказать я сам. Да и делал это, видимо, не раз. Однако сейчас мне хотелось не делить с ним искреннее его отчаянье, а возражать. Я отдавал себе при этом отчет, что контраргументов, в сущности, нет никаких. И мне ли было этого не знать? Но бунт возмущения внутри был все же настоящий.
Я так же, как при разговоре с ГМ, почувствовал, что примерно этими же словами со мной изъяснялся Пиндоровский. Иначе их, разумеется, окрашивая. Вспомнил, как Тина сказала, что наверху все кишит Пиндоровскими, или что-то в этом роде. И ГМ, и Вася были, конечно, не из его группы сочувствующих, это ясно. И в споре с ним они наверняка найдут свои доводы. Но насмерть не схватятся. Вот в чем дело. Это их, может быть, странным образом и роднит.
Развивать тему мне не хотелось. Это было так же бесперспективно, как разговаривать с зеркалом. А вот с Тиной, которая снова живо представилась мне в своих зеленых носочках, разговор мог бы получиться не бессмысленный, подумал я. По полю культуры она должна ходить, мне кажется, как начинающий натуралист, неопытными и смелыми шагами ребенка, интересуясь больше травой и цветами, чем расставленными тут и там предупредительными знаками.
— Держится щеголем, но как постарел, — сказал я, кивнув головой в сторону ушедшего ГМ. — Ветеранские жалобы, робкий сарказм. Те же Пенегин и Воронов пишут о вырождении круче. Разве не так? Они эту социальную психологию выворачивают в фэнтези с привкусом псевдометафизического фарса. Меня иногда пронимает.
— Ну да, да… — согласился Шитиков. — Они уже прополоскали глотку ядом. Так сказать, освежили ее, и теперь могут увлекательно, смешно и страшно рассказывать о мутантах, как Зощенко о своих соседях. А профессор с Антиповым все еще озадачены, оскорблены, не могут поверить своим глазам. Но те ведь и не бросаются спасать человечество.
И Вася, и я продолжали разговаривать так, как будто недоразумение, проскочившее между нами, оба решили считать недействительным. И готовы были, не сыграв роли, тут же обменяться ими.
— Может быть, это и хорошо? — подхватил я. — Столько уж мы благодаря спасателям нахлебались. И потом: меня смущает, что они оба философы. Это как-то не то что не модно, но всерьез не актуально. Помнишь у Чехова? Если человечество в самом деле научится облегчать страдания пилюлями и каплями, оно совершенно забросит религию и философию. Ну вот!
