Стены сада светились бледно-розовым стеклянным морозцем. Цвет, примерно, полдня. Василий приближался со стороны, противоположной подсолнечной. То есть, я видел его силуэт, на котором угадывалась белая рубаха с серой, что ли, жилеткой, и улыбка, в этом, по крайней мере, теневом варианте, простодушная и невооруженная. «Давно я такой не видел», — подумал я, чувствуя потребность в ответном жесте.
— Господин Голядкин, — зачитал я, — душа моя, человече смиренный и тихий, вольнодумец тишайший, бунтарь незадачливый, сокрушитель печальный!
Шитиков подхватил, не раздумывая:
— Это что за погода у нас, что за ветер такой окаянный!
— Это что за напасти такие одна за другою на голову нашу!
Мы рассмеялись и обнялись в легкой походной манере, то есть как бы только обозначили объятия.
— Ну, и о чем мне тебя спросить в таком варианте? — сказал я.
— Если мы сейчас выпьем за встречу, нас никто не упрекнет, — ответил Шитиков.
— Тогда зачем эта мучительная пауза?
На мое восклицание в образе волшебного идиота вновь нарисовался услужливый Алеша.
— Растворись, гнида! — резко приказал ему Шитиков.
— Василий Петрович…
— На счет «два», — сказал Вася тихо, отчего даже у меня пробежали мурашки. Такой напарник пригодился бы мне, если все же придется встретиться с «ублютками».
— Рад был узнать, что у тебя отчество Петрович.
— Убей меня, — сказал Вася. В качестве его улыбки у меня уже не оставалось сомнений.
— Поздно, брат.
Вася сам отправился к стойке и вернулся с двумя пузатыми, черносмородиновыми рюмками коньяка.
— Ты дописал роман? — спросил я, когда первый глоток прислал в мозг ободряющий позывной.
— Да. И даже получил за него серьезную премию. С небольшим, правда, материальным обеспечением. Ты ничего не слышал?
Я отрицательно покачал головой.
— Книжку, кстати, напечатал твой знакомый куратор из «органов», переквалифицировавшийся в прогрессивного издателя. Волна славы катилась недели три. Вроде оздоровительного массажа. Впрочем, неудивительно, что не слышал. Все это давно уже клубные мероприятия.
— А потом?
— Горизонт вроде бы стал шире, но отчасти за счет друзей, которых поубавилось. Мое сальто на гребне волны их почему-то оскорбило в лучших ко мне чувствах. Как это при их-то живом участии смею я писать об одиночестве? И тайная страсть к философии. Они привыкли считать меня парнем попроще. То есть все решили, что до того я им морочил голову. Или, напротив, теперь морочу голову читателям, чтобы обольстить модной экзистенциальной тянучкой.
— Ботинки с премии купил? — спросил я. — Была ведь такая проблема.
— Не. Тогда уже наступил осенний расцвет благосостояния. Ботинки стоили дешевле, чем блок сигарет. Жене подарил кухонный комбайн. Свою комнатку упорядочил кабинетом с овальным угловым шкафом. Выцветший Хемингуэй в свитерке посмеивался, наблюдая, как пушкинским пером с впаянным шариковым стержнем я смахиваю пыль с компьютера. А я понял вдруг, что старюсь вместе с романом. Тогда и подумал, что у меня ведь диплом «Мухи». Ландшафтный дизайн — это, брат, не литература. На все времена.
Горечи в словах моего визави было столько, что для иронического, допустим, упрека не оставалось места. К тому же, кто, как не мы сами, в ответе за авторов своих романов? Они могут быть и крепче, и красивее, и даже талантливее, но все равно из того же конструктора. Стремясь к совершенству, ищем ведь только близкую душу, с которой можно покалякать. Чего же мне еще?
Но Василий на эту паузу отреагировал чутко:
