В экстремальной ситуации женщины открываются удивительным образом. Сноровка и уют читались в каждом движении Кати. Может быть, для этого женщины, в первую голову, и созданы, подумал я, а любовь и рождение детей — так, только хобби природы.
— Лекарство всегда под рукой? — спросил я, пытаясь выказать интонацией одобрение и в то же время до некоторой степени прояснить ситуацию. — И часто у вас так?
— Отвар коры, — по-деловому ответила Катя. — Ивы козьей.
— Почему козьей?
— А любят ее козочки.
— Что у него на лбу, не пойму. — Я заметил, что о больных и сумасшедших часто говорят в третьем лице, точно они грудные дети или покойники. Правильно ли это? Но сейчас мы в присутствии Назарова говорили о нем именно так, и он, что характерно, сносил безропотно.
— ИРИС, — ответила Катя таким безвитальным тоном, как будто сказала «прыщик».
— Цветок?
Девушка посмотрела на меня, как на недоумка.
— Буквы? Клеймо? — попытался угадать я.
— Ну, — Катя утвердительно мотнула головой.
— И что оно значит?
— И раб, и стукач.
— Что? Назаров? — воскликнул я с наигранным удивлением, под которым проницательный человек уловил бы тайное одобрение. Было в этой формуле революционное, размашистое попадание, какое степенному суду и не снилось.
— Если его фамилия Назаров, — сказала Катя.
— Какое-то средневековье. Уголовщина! У них что — есть доказательства?
Я говорил сильно, но не искренне. То есть как и должен был говорить цивилизованный человек, давно в цивилизации разуверившийся.
— Ребята считают, что все негативы заслуживают клейма.
Катя помолчала и, укладывая компресс на лбу бездыханного Назарова, прибавила:
— А я, когда Угольник был пущен вместо носового платка, решила, что ты тоже нешуточный. Ошибочка вышла! — Катя едва заметно усмехнулась.
Второй раз на этом подземном стадионе женщина переходила со мной на ты. И, кажется, второй раз я оказывался не на высоте ее ожиданий. Что бы это значило?
Во всяком случае, я понимал, что справочка о собственной кончине в обоих случаях была бы воспринята как уловка симулянта.
В Катином «ребята» было столько тепла и приязни, что, хотя с этими штамповщиками на живом меня ничего не связывало, я на мгновенье пожалел, что не принадлежу к их компании.
Моя трижды проклятая сентиментальность и пластилиновая отзывчивость, которые навстречу любви готовы сделать из меня любую форму, лишь бы угодить вожделенному предмету. То есть безвозвратно себя уронить. Катя наверняка почувствовала это, вычислила, хотя бы из слова «уголовщина», которое папочки любят подпустить в душевном разговоре для подкрепления покачнувшегося статуса.
Ее проницательность вызвала во мне приступ злобы, которая была тем сильней, что предмет ее оставался не вполне ясен.
— Отчего же, — закричал я почему-то шепотом, — ты тогда вздумала спасать нас?
— А как? — удивилась манекенщица.
В этом ее возгласе было столько простодушного недоумения! Мол, что же тут непонятного? Кровь, крики… Однако ведь и «ребята», судя по всему, были славные. Мстители без страха и упрека.
— За дело, так за дело, — пробурчал я. — Чего спасать? Ведь так? Ребята-то правильные?
Катя чуть растерянно, но все же утвердительно кивнула.
— Тогда так. Как говорят в наших сериалах, с этого места, пожалуйста, подробнее, — продолжил я. — Что они собой представляют? Может у них там есть правила, программа… А негативы кто такие? И вообще… Они что, и сюда сейчас могут ворваться? И мне клеймо поставить?
Когда изобретал метафору мешка и сливался со стеной, даже когда увидел Назарова, я еще принадлежал в некотором роде к бессмертным, и только теперь, высказав догадку, вполне осознал реальность угрозы. Всё, даже страх приходит ко мне с запозданием. Сообщаемость сосудов (в данном случае, верха и низа) вполне толково ведь объяснил Викентий Павлович. Настроенность на исключительно духовные происшествия… В этом была, несомненно, гордыня, в моем случае — смешная, жалкая и глупая.
Катя смотрела напряженными, широко открытыми глазами, как будто выполняла приказ «Не плакать!».
— Этого я и боюсь, — сказала она наконец. — Хотя сюда?..
В очередной раз приходилось признать, что я ни черта не понимаю в женщинах.
