— Витёк — классный пацан. Что о нем только плохое ни подумаю, он тут же подтверждает.
Витёк плавился от похвалы. По какому-то счету определенно они стоили друг друга.
Но жалкость смерти плохо уживается с неприязнью. Не то чтобы начинаешь ее стыдиться, однако вид несчастья не дает ей ходу. Беспомощный, окровавленный Кирилл вызывал у меня тварное, то есть самое искреннее сочувствие, в основе которого, я знал — жалость к себе и мысль о том, что могу оказаться в таком же положении. Физическая немощь нагляднее, потому и отзываться на нее легко.
Отцовским ножичком, который с детства всегда был у меня в кармане, я разрезал скотч. Почувствовав свободу, Кирилл тихонько застонал, потянулся ладонью ко лбу и тут же отдернул руку. Лоб был исчерчен правильными, запекшимися бороздами. На него смотреть было страшно, не то что трогать.
Назаров медленно наслюнявил пальцы, потер глаза и точно Вий, с трудом, то есть не сам, а с посторонней помощью нечистых сонмищ, поднял веки (они дрожали и сопротивлялись) и затравленно посмотрел на меня.
— Пить, — прохрипел он где-то между си и си-бемоль. Точнее, решил я, подумав, си-бемоль малой октавы.
У меня мелькнула подлая мысль, что и в этом своем мученском состоянии он не столько страдает от жажды, сколько хочет походить на советского и одновременно американского солдата из киноэпопеи. А может быть, и вообще прикидывается жертвой с дальним прицелом на сенсационный сюжет?.. Но все это была, конечно, только моя предубежденность. Назарову сейчас было не до кастинга. Да и не мог же он сам себя изуродовать!
— Надо искать, — сказал я. — Ты подняться можешь? Черт сломит ногу в этих катакомбах.
Сказав о катакомбах, я почувствовал его товарищем по несчастью, и ко мне вернулась прежняя растерянность. Куда теперь идти? Кого звать?
Хотелось узнать, конечно, и о самом происшествии. Благополучно, как мне казалось, уйдя от слежки, я уже почти уверился в том, что в Чертовом логове генерируются издевательства, так сказать, только духовного порядка. Крики встряхнули мой благодушный барометр, стрелка вновь заколебалась между «ненастьем» и «бурей». Человека натурально покалечили, в стиле самых беспощадных боевиков.
Но сейчас было не до вопросов.
Слева от нас открылась дверь, существование которой было для меня новостью, и в полыхнувшем свете послышался женский шепот:
— Сюда!
Не раздумывая, я взвалил на себя обмякшего Назарова, который, как я понял, серьезно укатался еще и от выпитого, и втащил его в комнату.
Комната была ординарна, как трехзвездочный номер, разве чуть просторнее и чище. В углу, конечно, приглушенно работал телевизор. Вообще жилищное устройство здесь напоминало коммуналку по-швейцарски: максимум комфортной автономии при максимуме же пространства для общения.
Назаров ястребино приоткрыл один глаз и рухнул на пикейное одеяло, ровно покрывающее полуторную кровать. Оно было такой зимней белизны, расшитое такими белыми, шелковыми, не существующими в природе цветами, что, несмотря на чрезвычайность ситуации, я слегка вздрогнул.
На хозяйку, привыкшую, видимо, и не к таким контрастам бытия, это бесчиние не произвело впечатления. Катя за нашими спинами мило хрюкнула в нос и засмеялась высоким голосом:
— Какая прелесть!
Назаров в ответ возмущенно завыл и, не открывая вновь упавших век, с треском дернул на груди рубаху.
— Не надорвись, можечокнутый! — без тени раздражения сказала Катя, заливая ему в рот ложкой воду. Потом бросила в мою сторону: — Все клейменые ведут себя как Александры Матросовы. А?
Она открыла шкафчик и достала из него бутылочку с болотной жидкостью.
— Завтра снова жить захочешь, дурилка картонная, — сказала Катя. — Хотя, — заметила она философски, — детство, конечно, кончилось.
Эта грустная фраза в ее устах меня ужасно рассмешила.
После дикой встречи на вахте мы с Катей еще не перемолвились ни словом. Я с удовольствием наблюдал, как в своем голубом махровом халатике, из-под которого, словно в танце, то и дело просились наружу вызывающие ноги, она колдует над компрессом. Кстати, треугольного платочка не было и в помине. Домашняя обстановка его, видимо, не предполагала.
