Поэма обещала быть долгой, Иван Трофимович умел влюбляться в людей и разговаривать на разные голоса. В его речи было хорошо еще то, что к ней легко было подключиться в любую минуту и всегда застать на самом интересном месте, но зато и отключиться можно без боязни пропустить главное.
— Я ему: мы, когда к даме подход ищем, тоже неплохо поем. А в жизни всегда одно получается. Трубадурам небось легче, чем мужьям. Ты не понимаешь, серьезно отвечает он, у них песня и дело — это одно. Разврат им неизвестен. У нас вместо личности имидж, будь он проклят (так и сказал, всегда был немного контрик), а им обманывать нет смысла. Песня все выдаст. Много, упорно поет, значит, и с мужской силой все в порядке. И соловьихе обманываться — себе во вред. Если заслушается вдруг песней варакушки или болотной камышовки, упустит время для высиживания птенцов.
Под орнитологические коленца Ивана Трофимовича я немного задремал. Во сне ко мне явилась Лера и, показывая на трясущееся лицо Пиндоровского, сказала: «До чего ты опустился». Я успел возмутиться, но одновременно чувствовал, что в чем-то она, как всегда, права и что при других обстоятельствах я этого восторженного докучника давно отправил бы к логопеду, единственной женщине, которая любит его искренне, то есть за недостатки.
А Иван Трофимович чувствовал себя сейчас соловьем и, вероятно, удивлялся, почему на его призывную песню в комнату до сих пор не вошел Антипов. Надежды на то, что трели Пиндоровского приведут к чему-нибудь дельному, оставалось все меньше.
— Владимир Сергеевич и всему народу привил любовь к животным. Животный и растительный мир стал нашим идеалом. Все принялись учиться непосредственности у обезьян, щегольству у жирафа, простодушию у птиц. Девушки отпускали волосы, как ивы, и отрабатывали весенний взгляд березы. Антипов над всем этим посмеивался и даже сердился, не то он имел в виду. Он предполагал усовершенствовать зрение, слух, ориентацию, пластику, а все опять свелось к имиджу. Выражения вроде «задумчивый пень», «небо жмурится» или «улыбка розы» выводили его из себя: «Пошлость, пошлость. И какая глупость, Господи! Пень не вспоминает о прожитых годах, ива не кокетничает, лошадь не радуется, а собака ничего не знает о смерти и поэтому не храбра». Но идея, пущенная в массы, всегда теряет часть своей оригинальности. Владимир Сергеевич не мог с этим смириться. Не был он политиком, нет, не был.
Я успел немного познакомиться с идеями Антипова, и тогда уже они показались мне излишне, что ли, поэтичными для ученого. Руссоизм в самой его наивной части, по которому природа представляет собой образец гармонии и порядка. Но из сказанного Пиндоровским я понял, во-первых, что идея Антипова заключалась в чем-то совсем другом, и, во-вторых, что массовый ум не только упростил ее и утилитарно использовал, но превратил в пародию.
— Странно предполагать, — сказал я, — что люди захотят вернуться в животное состояние. Что в этом хорошего? И неужели Антипов этого хотел?
— Несмотря на близость общения, я тоже, знаете, не за всякой мыслью поспевал. Академик считал, что в процессе эволюции человек больше потерял, чем приобрел, а при этом еще и неумеренно возгордился. Между тем, как он говорил, геном человека не отличается по размерам от генома мышки. А ходить на двух ногах, точить камни и передавать свое умение детям может и шимпанзе бонобо. Чего гордиться? Ну язык, конечно же язык, об этом все только и говорили. Только язык позволяет человеку соотнести понятие и знак. У животных есть сигналы, но нет синтаксиса. Предложения не построить. «Вы не правы, Ватсон, — отвечал Антипов в манере, которая многих обижала: складывал губы так, как будто ребенка из ложечки кормил. — Вы не правы, и синтаксис у них есть. У синиц, например, или у мартышек. Такие фигуры из “хак” и “пьяу” построят, не у всякого абитуриента мозгов хватит». Ну, те ему снова слово какое-нибудь иностранное подкидывают. А рекурсии, говорят, рекурсии-то уж точно нет. Тот в ответ посылал их к скворцам, которые в этой самой рекурсии якобы особенно хорошо разбираются. При этом любое животное и насекомое хоть в чем-то, но превосходит человека. И не то чтобы ему всего этого не дано было — свои способности он утратил или не развил, обменял, так сказать, на интеллект. Не слишком ли большая плата? Когда у оппонентов уже иссякали доводы, они ехидно спрашивали: «Ну, если все так, Владимир Сергеевич, как вы говорите, в чем, при вашем авторитете, сомневаться, конечно, неприлично, почему тогда, скажите на милость, шимпанзе до сих пор любовные романы не пишут?» Вот тут уж желающие могли увидеть его во всей силе его вельзевулского гнева. Он тогда казался воистину князем, а все перед ним мухами. Притом что сам собой Владимир Сергеевич был невелик и негнущейся спиной похож даже на оловянного солдатика. «Если бы мы, скоты, — кричал, — в свое время не набросились всем стадом на неандертальца и не уничтожили его, то и сейчас не поедали бы своих ближних и не поднимали бы на собраниях руку, как собаки поднимают заднюю лапу!» Я не разбираюсь. У неандертальца, оказывается, мозг был больше, чем у наших предков, которые, по версии Антипова, и уничтожили этого перспективного, но беззащитного гения. Но суда истории, я думаю, не будет. Где свидетели? Характер у Владимира Сергеевича в последние годы портился, он стал тяжел для непосредственного разговора. Вдруг резко изменил курс и решил, что мы в природе одиноки. Но не как цари (это было бы даже лестно), а вроде как выродки. Назвать целый народ выродком… Тут люди его уже не поняли.
