Девушка, взявшая меня при появлении Бумбараша за руку, смотрела недовольно, словно весь этот митинг был организован мной.
— Я ищу Пиндоровского, — сказал я.
— На что тебе сдался этот холецистит? — она нервно передернула плечиком.
— Дело, — прокричал я.
Гул после окончания общего сбора ничуть не уменьшился, скорее, стал еще назойливей, хотя видимая причина его исчезла. Впрочем, довольно было включенных на полную мощь телевизоров и музыки, к которым я успел привыкнуть. Я заметил, что и все, включая меня, не разговаривают, а кричат.
— Сомневаюсь, что дело и Пиндоровский между собой знакомы, — прокричала девушка.
— Тина, что вы там шепчетесь? Зови человека, — окликнул нас блондин.
Девушка подвела меня к столу и подчеркнуто гостеприимным голосом, который меня рассмешил, произнесла:
— Вот это будет ваша большая чашка. А это ваша большая ложка.
У нее были манеры подростка и такая же фигурка, будто она пропустила пору взрослой материализации. Минус-фигура, как мне нравилось. Футболка и джинсы с белесыми потертостями, из-под которых виднелись зеленые носки явно домашней вязки. С белыми звездочками. Не просто полезная вещь — артефакт.
Лера. Такие штучки были ее страстью, милой страстью, так я это воспринимал. Она везде умудрялась оставить метку, свой фирменный знак. Подушечки для иголок, бусы из фундука, глиняные жабы с глазами-блюдцами, нарисованный фломастером на обоях дымок от сигареты, в котором угадывался мой силуэт, сухие букеты, миниатюрные игрушки, которые она переделывала под заколки, шарфики, брошки…
Я жил общей жизнью, если когда-нибудь и мечтал поставить свою метку, то на значительном, стоящем, типа — достойном меня. Это присвоение пространства частями мне было диковинно и, по существу, чуждо. Тем больше такая обезьянья проворность восхищала меня в Лере. Но что она значила действительно? Был ли это женский инстинкт обживания, облагораживания, расцвечивания или проявление нервности и неустроенности, попытка внести нежность и смысл в мир, который был их лишен? Я не только ничего про это не знал, но даже никогда не думал в эту сторону. Мне хватало того, что я любил.
Неужели я так и не увижу свою жену?
Над головами висели гирлянды из носков и кукольных сапожек, по стенам тянулись стенные газеты: на них фотографии то ли уличных карнавалов, то ли эпизодов из флеш-моба. Знакомые лица. Персонажи в любую секунду могли соскочить с фотографий и приняться меня щекотать. Они же, в реальную величину, сидели передо мной и выглядели удрученными.
— Эй, микса, сегодня на работу, — сказал блондин, в жестком лице которого была на этот раз вовсе не похоронная меланхолия и даже не наигранное простодушие, с которым он тряс носком перед носом кустодиевской незнакомки. Я бы сказал, что это была хреномания прораба, когда энтузиазм подчиненных дает сбои: говорить о долге еще неприлично и надо прилагать небывалые усилия, чтобы вдохновенная идея не сквасилась раньше времени.
— Я не микса, я штучка, — вяло ответила Тина, и все почему-то захохотали.
— Ты — бастард! — резко сказал парень.
— Там дождь, — капризно пожаловалась Тина. — Мне не в чем.
Стало быть, они, со своими перформансами, работают наверху, сообразил я.
— Помнишь, про что пьеса «Утиная охота»? — спросил маленький толстяк с легкими, взъерошенными бакенбардами.
По нему видно было, что из всех шутников он здесь единственная штатная язва.
— Про погоду.
— Умница.
Я догадывался, что все это отработанные шутки, но публика снова принялась закисать от смеха.
Чай пили с рогаликами.
Прораб смотрел перед собой мрачными, белесыми глазами и жертвенно переминал во рту сухой рогалик. Ничего хорошего я не ждал. И физиология действительно отомстила: ход очередного куска не совпал с ритмом глотания, шея напряглась, глаза перестали жить, он захрипел.
— Энн! Энн! — закричала Тина и принялась бить его кулачками по спине. — Ну кто-нибудь, что вы?
— Не учи дедушку кашлять, — сказал толстяк с бакенбардами.
— Он же задохнется!
Никто, однако, не сделал ни движения. Незнакомый звук имени добавил огня и в мою неприязнь, поскольку всякий казус мы невольно связываем с представлением о чужом.
