— Типун тебе на язык, ведьма подколодная, — прошипел Якун.
— Ну, говори, где тебя так славно угостили?..
— Погоди, — сказал он, повернувшись в ту сторону, где стояли сестры.
— Небось, они не выдадут красавца… Говори скорее… Уж солнце за полдень, и мне некогда калякать с тобою.
— Ну, и черт с тобой, провались, окаянная, — сказал Якун.
— Если я провалюсь, то не видать тебе своего глаза как и своих ушей.
Якун помолчал минуту, поправляя повязку на своей голове.
— Ну, спасибо, колдунья, что облегчила боль… Ужо приходи ко мне, и я за это затравлю тебя медведями.
— У, гадина! — взвизгнула Яруха. — Давно бы тебя следовало извести, да уж подожду…
Девушки прислушивались к их перебранке. Вдруг послышался треск сучьев и показался седой старик, увидев которого, Якун крикнул:
— Вот он, вот твой Олаф… Да будет он проклят вместе с тобою! — И исчез в лесу.
Яруха стояла пораженная словами Якуна и смотрела на старика, которого считала давно умершим.
— Неужели это ты, Миловзора, моя ненаглядная внучка? — спросил Олаф старуху.
— Да ты ли это, дедушка Олаф! — воскликнула она.
— Тише!.. Не ровен час — услышат… Ох ты, моя ластонька, ох, ненаглядная…
— Да, дедушка, была ненаглядной и пригожей, да, вишь, горе и старость согнули меня в дугу, — проговорила она, — и сам ты побелел… А я, признаться, считала тебя давно умершим. Погибель им, проклятым.
— Да, погибель… — прохрипел он, сжимая палку в руках… — и я пришел отомстить им за твое поругание, за твои слезы и кручину… Пора настала…
— Кому же ты хочешь мстить?.. Ведь все те, кто были причиной моим слезам, давно побиты… Только один Якун остался в живых.
— Но Якун уж искупил свою вину… Он воспитывал твоего ребенка и на него не за что теперь пенять, а проучил я его за то, что он плохо воспитывал его, да допустил якшанье с христианами… Теперь надо подумать, как быть, и я рад, что отыскал тебя…
— Нет, я все-таки никогда не прощу Якуну: если бы не он, я не лишилась бы ни тебя, ни своих родных.
— За твоих родных я уже давно отомстил ему, и я его простил, и за это он сослужил мне добрую службу, жаль только, что не довел ее до конца. Зачем он отпустил Руслава на службу к князю, этому недостойному рабыничу… — Глаза Олафа сверкнули диким огнем.
— Ты слыхала, что твой сын Руслав хочет принять христианство и жениться на дочери моего слуги Симеона, Зое?
— Как не знать… Колдунья все знает.
— Однако ж не знала, жив ли я или нет.
— О тебе я не спрашивала.
— Кого?
— Того, кто постоянно шепчет мне мудреные слова, которые могу понять только я одна.
— Чушь говоришь, внучка… Морочь того, кто боится таких, как ты, а я не трус. Скажи лучше, как пособить тому, чтобы отнять Руслава от этой христианки да посадить на княжий стол.
— Ну, об этом я ни думать, ни спрашивать, ни говорить не стану… Завтра утром сам узнаешь и, может быть, и увидишь, коли полюбопытствуешь.
— Что ты хочешь делать, Миловзора?
— Теперь я не Миловзора… Меня все зовут Ярухой… Я так и околею Ярухой.
— Ну, хорошо, Яруха, — вздохнув, произнес Олаф, — что ты хочешь сделать?
— Еще не знаю, но завтра поутру буду знать, а теперь прощай, дедушка Олаф… Мне некогда… Не суждено было вместе нам век скоротать, а теперь чувства застыли… Завтра увидимся… Завтра для меня великий день.
Руслав и Извой, вернувшись в Киев и войдя в помещение, занимаемое княжескими отроками и гриднями, увидели Веремида, с нетерпением ожидавшего их возвращения.
— Наконец-то вы явились… — сказал он. — Видно, любо вам очень с вашими красавицами, а тут вот дела такие затеваются, что и не приведи вас боги дождаться их.
— Какие такие дела? — спросили оба витязя.
— Во-первых, вы знаете, что завтра Купала, в честь которого готовится жертвоприношение и жертвой будет человек — девушка.
Витязи побледнели.
— Какая? — спросили они.
— Не знаю, на какую падет жребий, но ведаю лишь то, что вчера по вечеру, когда я стоял на страже у княжеской опочивальни, к князю явился Божерок и требовал впустить его… но я, зная, что князь не любит, чтобы кто-то входил в его опочивальню, не впускал его. Он начал сердиться и кричать, и этим криком вызвал князя… Он был гневен, но все-таки велел впустить его… Долго они спорили там, да видно Божерок сильнее князя: он вышел от него торжествующим, и когда он ушел, князь отдал приказ быть всем отрокам, дружинникам, боярам и гридням на торжестве принесения жертвы Перуну и Купале… Князь спрашивал тебя, Извой, и тебя, Руслав, да я сказал, что только завтра ваша очередь стать на стражу и что вы уехали на охоту.
