— Доброе утро, мои ласточки сизокрылые.
— Здравствуй, Яруха… Куда лежит твой путь?..
— Знамо… куда… Чай, завтра Купала… Надо бы пойти на Лысую гору да поспрошать духов о судьбе человеческой.
При этом старуха села подле них, а сестры прижались друг к другу, словно боялись ее.
— Не хотите ли, девоньки, я погадаю вам о суженых? — спросила колдунья.
— Не надо, — отвечала Светлана, — мы и так знаем, кто наши суженые.
— Ой ли? Все ли знаете?.. Оно правду сказать, что таким красавицам не трудно знать своих суженых… Я тоже была когда-то красавицей и думала, что всегда такой буду, да, вишь, теперь вон как согнулась, словно кочерыжка… А все от того, что много плакала да убивалась… И ты, моя ненаглядная, — обратилась она к Светозоре, — ты тоже повидала уже горя на своем веку… Вижу, вижу, что твои глазыньки часто проливают горючие… Дай-ка руку, погадаю.
Она протянула свою костлявую руку с длинными черными ногтями к Светозоре; та безотчетно подала ей свою.
— Вишь, какая белая, ох, очень уж белая. За то и плачешь, что рука белая, а сердце просит любви, которой ты лишилась… Эх, жаль мне тебя, милая… Эта рука не обнимет по своей воле молодца, не расчешет его кудри… Ей скажут ласкать седого старика, и она будет ласкать его, проливая слезыньки…
Светозора выдернула руку, а сестры весело расхохотались.
— Зачем ты пугаешь ее? — сказала Оксана. — Теперь она не пойдет на Купалу.
— Да и не надо… Лучше поскучать дома да приласкать своего птенчика вместо седой бороды. И тебе, красавица, не советую ходить, — прибавила Яруха, смотря на Оксану. — Не ровен час, коршун явится и похитит голубку у доброго молодца.
— Врешь ты, старая колдунья, — возразила девушка, — ты сама не знаешь, что болтаешь.
— Не я знаю и болтаю, а говорю то, что духи шепчут мне в уши; не ходите, красные, на Купалу, а то приключится с вами несчастье и много вы слез прольете из-за него.
— Из-за кого? — спросили все.
— Разве я знаю, кто он…
— А ты ведь пойдешь же?
— Я — дело другое… За мной парни не гоняются… Куда мне до них… Надо мной только все смеются… Но пусть их смеются… и я когда-нибудь посмеюсь… Право, посмеюсь… А может быть, найдется кто-нибудь, что будет целовать эти костлявые руки, несмотря на то, что они грязны, и я тогда вспомню свою молодость… — При этом она безумно посмотрела на них и сначала заплакала, а потом захохотала.
— Да расскажи нам, какова ты была в молодости, что делала и почему ты то плачешь, то смеешься.
— А разве вы никогда не слыхали о моей судьбе?
— Нет, не слыхали… Да и где нам слышать… Мы ведь всегда живем в лесу и прячемся от злых людей.
— Знаю, знаю, что прячетесь, да и в лесу, кому надо, отыщет вас… Не убережетесь…
— Будто уж не убережемся!..
— Ну так кто же ты была в молодости? — спросила, смеясь, Оксана.
— Я была девицей не хуже вас, да еще боярского роду. Жила много лет в терему княжеском, — чтоб ему пусто было и то место быльем поросло, где он ходил… Не сладки были первые годы, а потом, как родила сынка, да похитил его леший с Чертова бережища, так я и попала из цариц в работницы, да так уж работала, что и отродясь никто из вас не видал. А было времячко, что сенные девушки стояли в моем терему и князь, ласкаясь, расплетал и заплетал мою косыньку, любуясь моими глазами. Теперь они померкли, как черная ноченька… Любил меня и отец покойничек, и дедушка Олаф, и Якун треклятый… Коли бы не он, не бывать бы мне, боярской дочке, в княжеском терему… Ох, если б был жив мой отец… Еще отомстил бы он за меня.
— А кто был твой отец? — спросила Светлана.
— Мой отец был великий муж: его все звали Туром; одни любили, другие боялись, а волны днепровские и люди, жившие подле них, повиновались его посвисту молодецкому.
— Давно это было?
— Ох, уж так давно, что я и забыла: чай, годов двадцать будет и больше… Вот с той поры я и сделалась старой каргой и колдуньей и никому зла я не делала, а уж сделала бы одному человеку, и тогда хоть к черту на рога. — И Яруха снова дико захохотала.
После этого она начала всматриваться в их лица, шепча какие-то таинственные слова, потом громко проговорила, да так громко, что девушки вздрогнули:
