Кажется, он обменялся оскорблениями с этими офицерами… А потом они подрались? Или нет?
Он не помнил…
Это было за некоторое время до бомбежки… В последний день? В предпоследний?
Он не помнил!
Гарри помнил, как во время бомбежки седьмого декабря, он стоял рядом с Натаниэлем возле орудия. Потом — взрыв. Его только ушибло, а у Натаниэля была разворочена грудь. Ребра торчали, как корни из-под земли, а внутри этого месива из крови и осколков костей трепыхался черный комочек сердца… Натаниэль еще жил, болезненно кривил рот и хватался рукой за торчащие ребра, за разверстую рану и за свое открытое сердце. Возможно, все это длилось мгновенья — но эти мгновенья показались Гарри вечностью. Натаниэль жил с развороченной грудью… И взгляд его был сознательным. В его глазах было удивление! Даже не боль…
А потом был новый взрыв — и Гарри ударило в голову чем-то острым, и голова взорвалась вместе со всем окружающим миром.
А потом этот хиленький чернокожий паренек спас ему жизнь. Вытащил его, бесчувственного, из воды на берег. Да. Именно так и было.
А остальное, что ему чудилось, — бред.
Измышления больного мозга.
Галлюцинации.
Джонни — кажется, так звали этого парня? — он просто вытащил его из воды, а потом Гарри пришел в себя, лежа на песке…
…воззвал громким голосом: «Лазарь! Иди вон».
И вышел умерший…
…он пришел в себя, лежа на песке…
…А прежде был огонь, и боль, взорвавшая ему голову, а потом — невесомость, полет сквозь черноту, по какому-то бесконечному, многократно изгибающемуся коридору, и он уже почти достиг конца коридора, он уже видел свет в конце, когда его вдруг вырвали и бросили на песок…
…воззвал громким голосом: «Лазарь! Иди вон».
Боль обрушилась ему на голову, он хотел кричать — и не мог, воздуха не было в легких, он лежал с открытыми глазами, он видел происходящее, он слышал происходящее, он чувствовал страшную боль, но не мог кричать, потому что он не дышал, он был мертв, когда Джонни выволок его из воды и положил на песок!
Горел костер и обнаженные черные тела извивались в каком-то древнем и страшном танце, и Гарри понимал — творится недоброе, а они танцевали и пели на незнакомом ему языке, они выкрикивали в ночное небо слова заклинаний — о, да, теперь он знал, что это были заклинания! — и небо отражало их громом… Они танцевали и пели. Пошел дождь. Но костер не погас. И они танцевали под дождем вокруг пылающего костра. Чернокожие матросы с утонувшего «Георга». А боль в голове утихала, и скоро он начал дышать, и ощущать себя — налипшую на тело одежду, упругие струи дождя, сырую твердость песка…
И вышел умерший…
И он попытался подняться.
И, кажется, спросил про Натаниэля.
Но Джонни уложил его обратно на песок.
Ответил, что не знает ничего про Натаниэля.
…А за спиной Джонни стоял тот, кого Гарри не знал и боялся.
Боялся больше, чем возвращения боли.
Больше, чем смерти.
Лучше было бы ему не оживать вовсе, лишь бы не видеть Его!
Этот чернокожий был не с их корабля. Огромного роста, с огромными вздутыми мускулами, каменными шарами перекатывавшимися под темной кожей. Прекрасный, как статуя, в своей бесстыжей наготе.
И у него были зеленые глаза. Горящие зеленые глаза, каких не бывает у негров… И вообще — у людей. Изумрудные глаза. С узким, вертикальным, как у змеи, зрачком. Он стоял за спиной Джонни и смотрел на Гарри.
И Гарри, заплакав, вцепился в руку Джонни, и умолял не оставлять его, не отдавать его тому, страшному…
И Джонни его не отдал.
…Чернокожий матрос Джонни тоже лежал в госпитале, но вышел прежде, чем к Гарри Калверту вернулась память.
Гарри искал его — но, оказалось, что домой Джонни не вернулся и вообще неизвестно, куда он пропал.
Врачи удивлялись — череп Гарри, казалось, был собран из мелких кусочков, чудом вставших на места и сросшихся между собой. На кости были отчетливо видны места прилегания кусочков друг к другу. И на коже осталась целая паутина шрамов. Волосы из-за этого росли неровно и торчали вихрами в разные стороны. Удивительно — его даже головные боли не мучили! Абсолютное выздоровление — если не считать седины на висках и некоторых провалов в памяти.
