Хэшан встал и подошел к послушнику.
— Ты умрешь, — спокойно сказал он, и рука его опустилась на затылок человека, названного Бьорном-Су, нащупывая основание черепа. — Ты умрешь. Сегодня. А через три дня, согласно закону, отправишься в Город.
Пальцы старика резко сжались. Ученик дернулся, затем встал с колен и, покачнувшись, попятился к выходу из беседки. У самого проема его догнал ровный голос хэшана.
— Ранее ты говорил мне о друге детства, уроде, Живущем в последний раз. Я не могу сказать, добро или зло скрыто в этом повороте судьбы, но если ты встретишь его в Городе…
— Я уберу его! Да, учитель? — легкий хрип был в непослушном горле.
Хэшан покачал головой.
— Годы в Скиту Отверженных, все мои усилия так и не вытравили одного-единственного года в лесу. Впрочем, у меня нет выбора. Иди.
…Когда человек, названный Бьорном-Су, вышел за стены Скита — он пошатнулся, вздрогнув всем телом, и сполз прямо на спавшего у изгороди грязного оборванца. Тот проворно отскочил в сторону, поморгал слипшимися веками, и лишь потом, по-обезьяньи подпрыгивая, приблизился к упавшему. Голова Ушедшего в ночь была запрокинута, и покой сползал на глаза охотника и пророка, глаза Скользящего в сумерках. Оборванец ухмыльнулся, стянул засаленный колпак и долго чесал вспотевшую лысину, мотая жиденькой пегой косичкой. Потом нищий завопил дурным голосом «Караул!» и, не дожидаясь ответа, припустился по пыльной дороге, смешно семеня короткими ногами.
А невидящий взгляд веселого маленького Би тонул в наплывающей мути вечера.
Через три дня ему надо будет уходить. В Город.
— Хороший ты парень, Джи, и в деле я тебя видел, — Муад почесал щетинистый подбородок, — и в кабаке у тебя все в порядке — разве только насчет девок ты слабоват… Что, может, сползаем в «На все четыре», разомнемся, а?… Да ладно, вечно у тебя отговорки, какое сегодня патрулирование? — парни еще от Калорры не отошли! Ну и зря, приятель, девочки у Мамы еще очень даже девочки…
Муад добродушно похлопал меня по плечу и свернул к заведению Всеобщей Мамы. От окон борделя тянуло кислым вином и недопетыми песнями — из похода на Калорру все вернулись довольные: при деньгах, экзотических побрякушках, с новыми нашивками и браслетами. Гуляй, солдат, забудь печали…
Дойдя до казармы, я забрал томившихся караульных и свернул на городские окраины. Вынырнувший из темноты Чарма затрусил рядом, начальственно косясь на недовольных патрулей; покривившиеся хибары обступили крохотный отряд, и топот наших шагов гулко отдавался в пустынных ночных улицах. Может, и впрямь надо было плюнуть на наряд и не тащиться по затаившемуся Городу, думать, к чему бы это свет в окне углового дома, робкий какой-то свет, настороженный — а вдруг заметят с улицы, войдут…
Ну и войду, и увижу грязную голую бабу с тремя осоловевшими мужиками, сбежавшими от ревнивых жен и нервничающими до потери и без того невеликой силы мужской. Так что мне их, рубить за это?
Из-за угла выглянула темная крадущаяся фигура и направилась к двери дома, украшенной тяжелым медным кольцом. Я жестом остановил сунувшихся было вперед караульных и сдал на шаг в густую тень бесконечного забора. Глаза Чармы загорелись у бедра, и сквозь ткань я почувствовал ровную дрожь напрягшегося собачьего тела. Тихо, умница, ты же знаешь…
Человек подобрался к двери и замер в нерешительности; он протянул руку к резной филенке — и тут же отдернул, словно обжегшись. Потом он засуетился, забегал вокруг двери, подпрыгивая и пытаясь заглянуть в окна; что-то важное происходило там, очень важное для него; и когда отблеск света упал на его лицо, я покачал головой и вышел из укрытия.
— У вас проблемы, салар?
Он вздрогнул и резко обернулся, хватаясь за рукоять меча.
— А, это ты, сотник! — выдохнул он с явным облегчением. — Очень кстати, очень…
Этот затравленный дергающийся человек, словно на миг распахнувший плащ властной уверенности — он суетился, он спешил, потирая холеные белые руки; и он боялся!
— Помоги мне, сотник! Останови их — я хотел сам, но… мне надо спешить. Войди туда — и все мои объяснения будут лишними!..
— Добро, салар. Вы двое останьтесь здесь. Чарма, айя, за мной!
