А через несколько дней Федя пришел обедать — мать провожает с крыльца двух толстых старух.
— Сватали нашу Лиду, — коротко объяснила она в ответ на его вопрос: кто, мол, такие. Мать была и смущена, и озабочена: вроде бы, не ко времени сваты — Великий пост.
— Как сватали? — огорошенно спросил Федя.
То есть ему, конечно, было известно, что это такое. Но он горячо любил сестру и потому был против всякого сватовства к ней.
— Как сватали! — повторил он, рассердясь. — Ей же рано еще замуж!
— Восемнадцать в апреле исполнится, — грустно сказала мать. — Я по семнадцатому году вышла.
— Так то ты! А она-то…
«Как это можно, чтоб Лидию — замуж?» — не мог успокоиться возмущенный Федя.
— Да кто они такие? Почему именно к нам? Разве мало других девок? Пусть к Вальке Авериной сватаются.
— То их дело… Им, Федя, наш товар больше по душе.
— А мы не отдадим! Вот появится еще раз, я подговорю ребят, мы этому жениху морду набьем, и больше он сюда не сунется.
— Сынок, дело уже решенное.
— Как это решенное? А Лида?
— Я у нее спросила: согласна ли она. Она согласна. Нынче, Федя, в женихах не копаются. Не то время.
Он в великой досаде хлопнул кепкой об пол. И с этой минуты возненавидел своего будущего зятя, который подобрался так тихо, так незаметно, будто вор, чтобы завладеть, словно это вещь или корова, живым человеком! Увезет сестру — сразу опустеет дом!
5.
После свадьбы дом и впрямь опустел. Но не это оказалось бедой. Она пришла к Бачуриным с той стороны, откуда ее не то чтобы не ждали, а и предполагать-то не могли. Впрочем, беды всегда приходят с неожиданной стороны, во всяком случае большинство из них.
И началось-то все с пустяка, который опять-таки к ним, Бачуриным, никакого отношения не имел, никаким боком не касался. Даже когда произошло то потешное событие, никто не мог предвидеть, к чему приведет… нелепица эта.
А получилось так.
В Пятинах нанялся в пастухи парень возраста жениховского, то есть лет двадцати пяти, коренастый такой, присадистый, весь как из глины вылепленный. Бегать он не умел, был ленив, скотину пас плохо, но… другого пастуха где взять?
Видимо, за годы пастушества он разбаловался, обессовестел, а потому и был какой-то… без царя в голове: не понимал, что можно, а чего нельзя. Ведь ясно, как Божий день: каждый человек в обыденной своей жизни должен иметь предел, знать черту, через которую не переступи, иначе себя уронишь — худая слава пойдет. А что может быть хуже? У пастуха же этой черты не было. Его хоть укоряй потихоньку, хоть ругай громко — он без понятия. Вместо того, чтоб за скотиной приглядывать, любил поспать, лясы поточить, приставал к дояркам при каждом удобном случае, особенно когда пригонял стадо на полдни. Все ему хиханьки да хаханьки, всегда на уме баловство разное — одним словом, не было у человека совести. Вот не было, и все тут! Как не бывает руки или ноги.
Уже летом из соседней деревни Ергушово к нему повадилась ходить девка, слава у которой и раньше была плохая. Звали ее Верка Топотуха, и была она в общем-то, как все; то есть работала нелениво, рассуждала разумно, а в праздник плясать выйдет — опять же не хуже других. Но вот не понимала Топотуха, что нельзя ходить с парнями за сараи или к пастуху в стадо. Уж ее бабы и совестили, и ругали: некрасиво, мол, стыдно… что же ты позволяешь себе, девка! Родная мать даже за волосы таскала Верку, но без всякого толку — та тупая была какая-то. В общем, она и пастух — два сапога пара. Только он был подлее и о ней рассказывал всем, как и что. Верка знала, что он о ней болтает, и все равно ходила.
Больше всех злилась на Топотуху Катерина Пряжина, сама любившая пошутить с пастухом. Она-то и подбила Шуру Мотовилину да Федину мать… Условились так: подоив коров на полднях, зайдут пособирать в лесу черники, а Топотуха заявится, как она обещала пастуху, он им свистнет.
— Я только хотела усовестить ее, — говорила потом Анна Сергеевна Бачурина в полной растерянности и в отчаянии от случившегося.
Она-то хотела просто усовестить, но… Катерина с Шурой налетели на Верку, будто коршуны на курицу, подол задрали, выстегали крапивой. Этого им показалось мало, они решили еще как-то покуражиться над нею, потому снятые с Топотухи трусы воздели на кол, будто флаг, и отправились в Пятины, распевая не что-нибудь, а «Интернационал».
