Но стоило лишь Дейзи произнести имя мистера Мерфи, как наше пребывание в Денвере становится чисто физическим: мыслями и сердцами мы переносимся на пятьдесят миль к северу, в Адамс, и у нас перед глазами возникают залитые белым солнцем улицы этого мерзкого городка, скверы, деревья, мостики, эстрада в унылом парке, две дороги: одна на запад — в горы, а другая на восток — в степь, множество уродливых церквушек, школа, похожая на буханку хлеба, колледж, где мы ни разу не были и лишь мимоходом видели его строгие, опутанные вьюнком здания. Все запечатлелось в нашей памяти так ясно, что одно лишь произнесенное вслух название города будто сдирает оболочку с наших нервов, и нас охватывает острая смесь страха и унижения.
Позднее мы поняли, что Адамс был городком не хуже прочих, и казался нам столь безобразным лишь потому, что олицетворял для нас нашу жадную, бездушную, высокомерную и самодовольную миссис Плейсер, у которой мы очутились после того, как сразу в один месяц умерли наши отец и мать. Обе мы, трусишки, плаксы и двоечницы с вечно расстроенными животами, походили тогда, наверно, на диккенсовских заморышей. Дейзи было десять лет, а мне — восемь, когда, совсем одни, мы совершили длинное путешествие из Марблхеда к нашей благодетельнице. О ней мы и слыхом не слыхали, покуда приходский священник не сообщил нам предсмертную волю отца, которую, умирая, подтвердила и наша мать. Священник, чье имя и лицо я забыла, но чью напутственную речь не могу до сих пор простить, пытался осушить наши слезы сказками об индейцах и буффало; много дольше, однако, разглагольствовал он о христианских добродетелях миссис Плейсер. Он говорил, что она любит детей, хотя сама их не имела, что она вдова, а муж ее умер от туберкулеза: ради него они и перебрались в Скалистые Горы. Чтобы поддержать его и оплатить дорогое лечение, миссис Плейсер пришлось открыть пансионат, который вынуждена держать и после его смерти, потому что наследства после мужа не осталось. Она была подругой детства нашей бабушки с отцовской стороны, и отец, за отсутствием дееспособных родственников, завещал ей свою страховую премию при условии, что она приютит и воспитает нас. Кроме того, с весьма бесцеремонной для разговора с детьми откровенностью, пастор разъяснил нам, что отец оставил сущие гроши, и что мы должны воздавать миссис Плейсер за ее заботу и жертву послушанием и бесконечной благодарностью. Жертва! Этого слова забыть нам не позволяли никогда.
Вот так, не успев оплакать родителей, мы попали в этот засушенный городок на западе, в дом миссис Плейсер, и сразу же почувствовали себя бесконечно жалкими среди угловатой, жесткой и жестокой мебели, унылых и пугающих картин. На втором этаже дома, среди сумрачных шкафов и шифоньеров жили квартиранты, с течением лет внешностью и манерами все более уподоблявшиеся хозяйке. Летом и осенью после ужина, на который без отвращения нельзя было смотреть, миссис Плейсер («бабка», как стали мы звать ее между собой) и жильцы рассаживались ястребиной стаей на крыльце и, покачиваясь, начинали со вкусом обсасывать свои обиды. Каких только бед не выпадало на их долю! Неблагодарные дети их покинули, кондуктора автобусов ругали непотребными словами, продавщицы смотрели на них, как на пустое место. Все эти поношения, злонамеренные толчки и издевательства составляли ежедневное проклятие и содержание их жизни. До нас, занятых посудой в пещере кухни, доносились их ровные голоса мучеников, присосавшихся к одной и той же теме с ее неизменным выводом, что в жизни всегда облапошат, обберут и бросят.
— Ну мне‑то что, только смеху ради, — произносила главенствовавшая на собрании миссис Плейсер, и рассказывала какую‑нибудь немыслимо запутанную историю о том как кто‑то, кого она сама не знала, хотел нажиться на ее неопытности. Случалось, разбирались на этом судилище и наши дела. Мы были заняты работой и не видели их, рассевшихся на увитом горьким хмелем крыльце под порывами пьянящего горного ветра, но всякий раз, на мгновенье прижавшись друг к дружке, шептали: «Ну зачем они? И как она только узнала?» В самом деле, как? Ведь мы никогда ей не рассказывали, что, если в школе собирались играть, нас не принимали или брали в последнюю очередь, что учителя нас бранили, что все закатывались хохотом, когда мы попадались на глупые и злые шутки. Но до нее доходило все. Она знала, что когда у одной девочки собиралась вечером компания, нас не пригласили; что нас нарочно не взяли на прогулку с пикником, а учитель пения сказал, что мне медведь на ухо наступил, и что на уроке шитья наставница выговаривала Дейзи за дырявые руки. Так зябко и одиноко было нам выслушивать ее возмущенно–молитвенные сетования о нас, нищих сиротках на ее попечении, когда она сама еле сводит концы с концами. Ей‑то что, только смеху ради, но до чего же люди измельчали, если презирают этих приблудышей, а заодно и ее. Чему еще удивляться, если никто не оценил ее жертвы, что приютила она сопливых девчонок, не родню даже, а так, внучек знакомой?
