В. Васнецов - страница 78

Резко разошлись зрители в оценке «Сирина и Алконоста» и «Гамаюна».

«Дрожит золотой воздух волшебного сада. Странными арками переплетаются ветви невиданных дерев. Песнь радости ярко, призывно гремит из листвы; жалобным, горько протяжным звуком вторит ей песнь печали. То поют чудные создания, птицы-женщины.

Раскинула крылатые объятия вечно радостная птица Сирин; цветно, нарядно ее платьице-перо; песнь забвения и ликования несется из открытых уст. Темным пером одета птица Алконост; в безысходной муке прячет она прелестное лицо под крылышко; горючая, тяжелая слеза повисла на длинной реснице…»

Так восторженно, почти белыми стихами описывал «Сирина и Алконоста» один рецензент. По его мнению, с этими волшебными птицами могут только разве сравниться кентавры Беклина.

Очень характерно это сравнение с Беклином, модным тогда немецким реакционным романтиком, изображавшим всевозможных кентавров, «острова мертвых» и т. п. При всем обаянии «Сирина и Алконоста» нельзя не заметить, что русскому фольклору совершенно чужд образ вещих дев-птиц, хотя их изображения и встречались на внутренних стенках русских ларцев и сундучков XVII–XVIII веков. Это была своеобразная переработка образов мифологии.

И поэтому прав другой рецензент, писавший, что «Сирин»— явная и не совсем удачная переделка древнегреческой сирены, этой певицы морей, коварной очаровательницы таинственных пучин, которая завлекала и губила неопытных мечтателей-пловцов.

«Гамаюн» тоже оставляет хотя и сильное, но какое-то странное впечатление. Это птица-дева с трагическим выражением лица. Она сидит на ветке фантастического дерева, ее перья и волосы взлохмачены порывами дующего с моря ветра. «Загадочность», «недосказанность» этого образа, его мистичность сильно действовали на воображение некоторых современников.

Девятнадцатилетний Александр Блок, увидавший это полотно Васнецова на выставке в академии, посвятил ему стихотворение, которое назвал «Гамаюн, птица вещая»:

В этих двух произведениях Васнецова до известной степени сказалось влияние начавшегося декадентства. В них нет ни глубокой, ясной мысли, ни содержания, понятного и близкого большинству зрителей. Зато, как и произведения декадентов, они полны лирики.

Но если Васнецов и отдал здесь невольно дань декадентству, то позднее чрезвычайно болезненно реагировал на использование его имени этой группой в искусстве. Адресуясь к мирискусстникам, он с негодованием подчеркивал, что ничего общего с ними не имеет.

Канун нового века пятидесятидвухлетний Васнецов вместе со всеми передовыми русскими людьми встречал с мечтами не только и не столько о личном счастье — он сердечно желал лучшей доли своему многострадальному народу. Он был уверен в победе искусства, верного жизненной правде, ибо твердо знал — только такое искусство необходимо народу.

Васнецов всецело разделял точку зрения И. Е. Репина, называвшего мирискусстников «чужаками России», «болтающими вслед за европейцами». Их космополитическое лицо было ему совершенно явно, несмотря на то, что «Мир искусства» старался сблизиться с Саввой Мамонтовым.

К тому времени эволюция Мамонтова сказалась со всей очевидностью. Когда стал перед ним вопрос, кого же поддерживать: «левое» крыло передвижников — таких, как певец шахтеров Касаткин, бытописатель переселенцев и каторжан Сергей Иванов, или мирискусстников, он, не колеблясь, выбрал вторых. Ведь и ранее, когда еще намечалась эта дифференциация, он испытывал больше влечения к тем, кто отходил в мир «чистого искусства».

Стремясь заручиться поддержкой Мамонтова, журнал стал пропагандировать народное творчество, культивируемое абрамцевским кружком, хотя Бенуа и иронизировал над намерением С. И. Мамонтова превратить эстетский журнал в «пособие для мастеровых».

Подоплека этого дела была ясна: мирискусстники рассчитывали на материальную поддержку буржуазии. Это им удалось. Спустя несколько лет они широко развернули свою деятельность.