Карла же и впрямь заявилась к нему на сей раз с непритворными слезами; и с мольбой, не с вызовом.
– Пастырь уехал, – рыдала она. – Кто мне еще остался? Мы с мужем друг другу чужие. У него другая женщина?
Его подмывало ей сказать. Но удерживала тонкая ирония. Он поймал себя на том, что надеется, будто между его старой «любовью» и судосборщиком и впрямь адюльтер; хотя бы замкнуть круг, начатый в Англии восемнадцать лет назад, – начало, не подпускавшееся к его мыслям насильно ровно столько же времени.
Херберту наверняка восемнадцать. И он, вероятно, кутит по всем этим милым старым островам. Что подумает он о своем отце…
Его отец, ха.
– Синьора, – поспешно, – я думал о себе. Все, что в моих силах. Даю слово.
– Мы – мое дитя и я: к чему нам жить дальше?
К чему всем нам. Он отошлет ее мужа обратно. С ним ли, без него, но Июньская Ассамблея станет тем, чем и должна: кровавой баней или спокойными переговорами, почем знать, да и кто может лепить события так точно? Князей больше нет. Политика, следовательно, будет становиться все демократичнее, все больше ее будут грабастать руки любителей. Болезнь станет прогрессировать. Шаблону уже было чуть ли не все равно.
Они с Полувольтом на следующий вечер все и выяснили.
– От вас, знаете, никакой помощи. Сам я не могу все это сдерживать.
– Мы потеряли контакты. Мы не только их потеряли…
– Да что такое, к чертовой матери, Сидни.
– Здоровье, полагаю, – солгал Шаблон.
– О боже.
– Студенты расстроены, я слыхал. По слухам, упразднят университет. Закон о Присуждении Степеней, 1915 год, – значит, первым подпадает выпуск этого года.
Полувольт это воспринял, как Шаблон и надеялся: попытка нездорового человека помочь.
– Стоит присмотреться, – пробормотал он. Они оба знали о волнениях в Университете.
4 июня и. о. комиссара полиции затребовал подразделение в 25 человек у Сводного батальона Мальты на расквартировку в городе. Студенты университета в тот же день вышли на забастовку – шествовали по Страда-Реале, забрасывали яйцами антимиццистов, крушили мебель, устраивали на улице праздник своими украшенными автомобилями.
– Ну, мы попали, – объявил в тот вечер Полувольт. – Я поехал во Дворец. – Вскоре после за Шаблоном на «бенце» заехал Годолфин.
На вилле гостиная освещалась с непривычной яркостью, хотя занимали ее всего двое. Компанию ей составлял Майистрал. Очевидно, были здесь и другие: сигаретные окурки и чайные чашки рассредоточены между статуями и антикварной мебелью.
Шаблон улыбнулся смущенью Майистрала.
– Мы старые друзья, – мягко произнес он. Откуда-то – со дна цистерны – донесся последний всплеск двуличности и virtù. Он вынудил себя в настоящее настоящее, быть может сознавая, что здесь он в последний раз. Положив руку на плечо судоремонтника:
– Пойдемте. У меня частные инструкции. – Женщине он подмигнул. – Номинально мы по-прежнему противники, изволите ли видеть. Существуют Правила.
Снаружи улыбка его стерлась.
– Теперь быстро, Майистрал, не перебивайте. Вы свободны. Вы нам больше не понадобитесь. У вашей жены подходит срок: возвращайтесь к ней.
– Синьора… – дернув головой назад, к вестибюлю… – по-прежнему во мне нуждается. У моей жены есть ребенок.
– Это приказ: от нас обоих. Могу добавить вот что: если вы не вернетесь к жене, она уничтожит и себя, и ребенка.
– Это грех.
– На который она пойдет. – (Но Майистрал все еще мялся.) – Очень хорошо: если я вас еще раз увижу, здесь или в обществе моей женщины… – это попало в цель: хитрая усмешка тронула губы Майистрала… – я сообщу вашу фамилию вашим товарищам по работе. Знаете, что они с вами сделают, Майистрал? Разумеется, знаете. Я могу даже «Бандитти» привлечь, если желаете умереть колоритнее… – Майистрал постоял мгновенье, глаза его немели. Шаблон позволил волшебному заклинанию «Бандитти» подействовать еще с миг, после чего сверкнул своей лучшей – и последней – дипломатической улыбкой: – Идите. Вы, женщина ваша и юный Майистрал. Не лезьте в кровавую баню. Сидите дома. – Майистрал пожал плечами, повернулся и вышел. Не оглядывался; его качкий шаг звучал не так уверенно.
Шаблон вознес краткую молитву: да будет он все меньше и меньше уверен с годами…
