– Вероятно, и глупым. Но столкнуться с нею непосредственно… Я оптимист, как вам известно.
– А я пессимист. Это поддерживает некоторое равновесие. Вероятно, я просто устал. Но мне по-прежнему мнится, что все настолько безнадежно. Они нанимают «I Banditti», а значит, предстоит ход крупнее – с их стороны – и скоро.
– Постойте в любом случае. Пока не увидим, как поступит Благостынь.
Весна обрушилась с собственным языком пламени. Валлетту, похоже, зацеловали взасос так, что она погрузилась в сонную услужливость, когда Шаблон взбирался по склону к юго-востоку от Страда-Реале, направляясь к церкви Благостыня. Внутри было пусто, и тишина лишь нарушалась храпом из исповедальни. Шаблон скользнул на другую половину на коленях и грубо разбудил священника.
– Она может нарушать таинства этого ящичка, – ответил Благостынь, – а я нет.
– Вам известно, что такое Майистрал, – сказал Шаблон, сердито, – и скольким Кесарям он служит. Неужели вы не можете ее успокоить? В иезуитской семинарии разве не обучают месмеризму? – Он тут же пожалел о своих словах.
– Не забывайте, я уезжаю, – холодно: – поговорите с моим преемником, отцом Лавином. Быть может, его вам удастся научить предавать и Господа, и Церковь, и свою паству. Со мной у вас это не пройдет. Я должен слушаться свою совесть.
– Что вы за чертова загадка, – не выдержал Шаблон. – У вас совесть каучуковая.
После паузы:
– Я могу, разумеется, сказать ей, что любые ее радикальные шаги – угрожающие благополучию ребенка, быть может, – смертный грех.
Злость слилась. Вспомнив свое «чертова»:
– Простите меня, отец.
Пастырь хмыкнул.
– Не могу. Вы англиканин.
Женщина подошла так тихо, что и Шаблон, и Благостынь вздрогнули, когда она заговорила:
– Мой аналог.
Голос, голос, – конечно же, он его знал. Пока священник – гибкий настолько, что удивления не показал, – их знакомил, Шаблон пристально всматривался в ее лицо, словно бы рассчитывал, что оно проявится. Но на ней была причудливая шляпка с вуалью; и лицо обобщенное, как у любой изящной женщины, увиденной на улице. Одна рука, безрукавная до локтя, была в перчатке и едва ли не каменна от браслетов.
Стало быть, она пришла к ним. Шаблон сдержал слово, данное Полувольту, – дождался и увидел, как поступил Благостынь.
– Мы уже встречались, синьорина Марганецци.
– Во Флоренции, – раздался из-под вуали голос. – Вы помните? – повернув голову. В волосах, видных под шляпкой, был резной гребень слоновой кости и пять распятых лиц, исстрадавшихся под касками.
– Стало быть.
– Сегодня я с гребнем. Зная, что здесь будете вы.
Должен он теперь предать Полувольта или же нет, но Шаблон подозревал, что отныне толку от него будет чуть – как в предотвращении того, что произойдет в июне, так и в манипулировании им, ради непостижимых выгод Уайтхолла. То, что он полагал концом, оказалось лишь перестоем на двадцать лет. Без толку, осознал он, спрашивать, последовала она за ним или же какая-то третья сила подвела их обоих к этой встрече.
По дороге к ней на виллу в ее «бенце» он не проявлял своих обычных автомотивных рефлексов. Что толку? Они же объединились, верно, придя с тысячи своих отдельных улиц. Чтобы снова вступить, рука об руку, в теплицу флорентийской весны; дабы герметично соединиться и увязаться в квадрат (внутренний? внешний?), где все произведения искусства зависли между инерцией и пробуждением, все тени удлиняются неощутимо, хотя ночь никогда не опускается, всеобъемлющая ностальгическая тишь покоится на пейзаже сердца. И все лица пустые маски; и весна – затянувшаяся изможденность либо лето, что, как вечер, никогда не наступает.
– Мы на одной стороне, разве нет. – Она улыбнулась. Они праздно сидели в одной затемненной гостиной, глядя на ничто – ночь на море – из окна, глядящего на берег. – Цели наши одинаковы: не пускать Италию на Мальту. Это второй фронт, открытие которого определенные элементы в Италии позволить не могут, пока.
Эта женщина послужила причиной того, что тряпичника Дупиро, возлюбленного ее служанки, зверски убили.
Это я сознаю.
Ничего ты не сознаешь. Бедный старик.
– Но средства у нас различны.
