В тени горностаевой мантии - страница 130
— Ладно, ладно, все знают, какой вы известный flatteur и lovelase <Льстец и ловелас (фр..).>… Но я к вам по делу и за помощью.
— Боже мой, сделайте милость, поведайте. За счастье почту и в лепешку расшибусь, чтобы угодить вашему превосходительству…
— Ну, такой жертвы от вашего сиятельства я не потребую. А расскажите‑ка вы мне про своего protégé…
— Свет очей моих, Анна Степановна, да какой такой протеж у меня быть‑то может? Свят, свят. Оборони Господь от недостойных…
— Ну, почему же от недостойных? О таковых я бы и сама все знала и не спрашивала. А тут не по своему хотению да любопытству…
— А что, али смена караулу пришла? Красный‑то кафтанчик, Мамона прегордый али съехал?
— Полно, Николай Иванович, поранее меня все сами изволите знать. Зачем спрашиваете…
— Ну да, ну да… Конечно, хотя ранее вас, ласточка вы сизокрылая, никто ничего не вызнает.
— Пусть так, ваше сиятельство. Не стану спорить. Мы ведь с вами знаем, кто чего стоит. Я нонче к вам с открытой душою, будьте и вы откровенны…
— Ага, ага. Я‑то ведь вот он, весь как на ладошке, простота. — Он еще что‑то пробормотал про себя, но Анна, обладавшая весьма тонким слухом, который еще обострялся в минуты возбуждения, разобрала: «Слава тебе Господи, стало быть, клюнуло». Она подумала: «Правильно Анна‑то Никитична к его сиятельству направила. Вон оно из чьего гнезда птенчик‑то выпорхнул. Про сие в герольдмейстерской не расскажут».
Между тем Николай Иванович, очевидно, перебрав в уме возможные варианты, решил, что с Протасихой он может особливо не скрытничать.
— А я, матушка вы моя, намедни думаю, что это грустна‑то так лебедушка наша белая. Кругом молоды мужчины вьюнами вьются, а она и не глядит ни на кого. Глазки заплаканы. Его светлость из Преображенского полка отставного секунд‑майора прислал. Видный мужчина секунд‑майор Казаринов. Да только…
— Только секунд‑майоры, вы хотите сказать, у нас уже бывали?
— Вот‑вот, радость вы моя, Анна Степановна, именно уже бывали. Да и возрастом секунд‑майор уже за тридцать, чай, а?
— Да. Ему уже минуло тридцать три.
— Вот‑вот, вы, как всегда все до точности… Спасителя нашего года, так пущай и пострадает. — И Салтыков снова захихикал, глядя в глаза Анне. Она взгляд выдержала. — А ведь были и другие кандидаты, а?..
«Интересно, насколько же старый потатчик в курсе дела сего? — подумала Анна. — Нет ли и возле меня какого соглядатая? Неужто Дуняшу перекупил?.. Нет, вряд ли, скуп больно…»
Салтыков же, в восторге от того, что узнал о внимании императрицы к его ставленнику, продолжал:
— А разве там один Казаринов был?.. Безбородко‑то, как родного, Милорадовича вперед продвигает. Курляндец Менгден хвостом метет…
«О! — простонала про себя фрейлина. — Много старая лиса вызнал. Очень много. Али я неосторожна стала?.. — Государыня ведь тоже не вечна, особливо при нонешней‑то жизни. Все эти юнцы‑офицерики… Самой‑то уж за шесть десятков перевалило. И никакой кофей, никакой лед к щекам более не помогает. Потучнела. Телом стала рыхла. Ноги болят, пухнут… Полюбила тепло винцо, а оттого лик стал багров, губы синюшны. — В голову ей, ни с того ни с сего, пришла мысль о своем возрасте, тоже ведь за сорок. — Партия так и не составилась. Что далее‑то будет?» Набежали слезы. Ей стало вдруг так жалко и государыню, и себя! Она опустила глаза долу, сморгнула. Но тут, слава богу, граф перешел к делу.
Узнав о том, что Платону Зубову едва минуло двадцать два, и слушая подробную его биографию и всю генеалогию зубовского семейства, фрейлина не могла отделаться от беспокойного чувства. Почему императрица выбирает все более и более молодых, незрелых офицеров, все ли с нею в порядке? — «Может, сходить к Роджерсону? Ведь уж сколько раз выручал… — За годы знакомства и тайного сотрудничества у нее с молчаливым шотландцем установились вполне доверительные отношения. — Вдруг что присоветует… Но это потом, пока же надобно запомнить все, что говорил Салтыков»…
