— И это вам выгодно, — утвердительно произнесла Татьяна.
Бывший хозяин криво улыбнулся:
— Я за них платил злоты, я их кормлю, обуваю, даю ночлег. А сам? Сам я ничего не получаю: продукт бесплатно поступает в германскую армию. Так что один только страх я получаю.
А Татьяна уже поровнялась с русскими и спросила на родном языке:
— Откуда вы? — и чуть не сказала «товарищи».
Самый пожилой, у которого от бессилия тряслись руки, глухо ответил:
— Брянские мы, барынька.
Она, чтобы не выдать себя, бросила!
— Вот вам социализм!
— Да. Гитлеровский, — сурово кинул ей в ответ все тот же пожилой рабочий.
При выходе с фабрики Татьяну ждала коробка с тремя парами чудесных туфелек.
Вечером она и разомлевший от успеха Бломберг сидели в баре.
Танцовали полуголые женщины.
Сердился Вася, разыгрывая ревнивого жениха. Хохотала Татьяна, призывно посматривая на Бломберга, и тот лелеял надежду. Но наутро все пошло кувырком. Бломберг получил телефонограмму: его срочно вызывали на место работы в Варшаву. Прочитав телефонограмму, он, бледнея, произнес:
— Меня, видимо, хотят перевести из интендантства в действующую армию. У меня много врагов. Но я все равно устроюсь в гестапо.
Простившись с Татьяной, с Васей, пожалев, что приходится расставаться, он сел в попутную машину и отправился в Варшаву.
А через час Петр Хропов подал к гостинице машину. Только они выехали из города, Татьяна, положив руку на плечо Васи, спросила:
— Ну, как туфельки?
— Это еще только ниточка, Татьяна Яковлевна.
— Но удачная?
— Очень. Надо теперь узнать, куда они отправляют эти «туфельки».
— Я ведь тебе сказал — в Штеттин, — проговорил Петр Хропов. — Отправляют на грузовиках, в особых баках.
— Штеттин? В Штеттине был французский оружейный завод. Какие там теперь штучки выпускают? Интересно. Легко купить телефонограмму для майора, а вот эти штучки?
— Знаете новость? — чуть погодя заговорил Петр Хропов.
— Какую? — разом воскликнули Татьяна и Вася.
— Пятого июля немцы пошли в наступление на Курск со стороны Орла и со стороны Белгорода… Прорвали долговременную оборону.
— Прорвали? — с тревогой спросила Татьяна. — Значит?..
— Пока ничего не значит. Меня сегодня утром поляки информировали, что перечитали газеты: вначале немцы кричали о последнем наступлении на Россию. Затем тон стали сбавлять. А сейчас чего-то треплются о выпрямлении линии фронта.
— Э-э-э! — протянул Вася.
— Э-э-э! — подражая ему, весело и радостно вскрикнула Татьяна.
5
Краков походил на старичка из знатного рода, у которого было все: чопорность, напыщенность, великая история прадедов и дедов и их боевых подвигов, но не было главного: денег и независимости. Чопорность выпирала повсюду: полуоблупленными колясками, полицейскими картузами с высоким передком, одеждой. Вот идет женщина, на ней все, как на манекене в витрине модного магазина. Идет — гордыня! Но на руке белая повязка.
Вася где-то пропадал дня четыре, и Татьяне пришлось проводить время одной. Каждое утро ее будил звон колоколов, мелкий, назойливо тревожный, и она поднималась, до завтрака гуляла по городу, присматриваясь ко всему, изучая все.
Город жил по часам, заведенным раз и навсегда: в такой-то час с минутами по улицам двигались ученики или ученицы, ведомые ксендзом или монашками, в такой-то час с минутами пачками шли конторские служащие, кухарки с сумочками, потом поднимались приказчики, торгаши, и вдруг все закрывалось: жители завтракали или обедали. Но и в этом, казалось бы, деловом движении просвечивали гордость, напыщенность, чопорность.
«Мы жители знаменитого Кракова!» — как бы говорил своим видом иной мещанин с белой повязкой.
А былого «знаменитого» Кракова уже не существовало: на всем лежала фашистская лапа, как гигантский утюг.
Когда Татьяна первый раз сошла позавтракать в небольшой ресторан при гостинице, поляк-официант, подойдя к ней, сказал:
— У вас что, пани, злоты или марки?
— И злоты и марки, — еще не понимая, ответила она.
— Лучше марки, — и официант подмигнул, как бы говоря: «Для вас теперь я могу сделать все», — и спросил, что она закажет на завтрак.
— Но ведь у вас норма?
— Для марок нет нормы, — шепнул официант.
