— Ну, как крещение, Татьяна Яковлевна? — спросил Петр Хропов.
— Хорошо. Очень!
— А у молодца, видно, поджилки трясутся?
— Да, затрясутся, — по-детски ответила Татьяна и звонко засмеялась; затем, повернувшись к полковнику, произнесла на немецком языке: — Даю вам честное слово, вы будете живы.
Киш некоторое время смотрел в сторону, потом сказал:
— Я солдат, к смерти давно приготовлен и не боюсь ее. Меня терзает другое — совесть.
— Совесть? — удивленно спросила Татьяна. — Совесть — это хорошее чувство… и очень хороший помощник человеку.
— Но я покинул пост.
— Покинул пост? — Татьяна снова разразилась звонким смехом, — Ну, это не совесть в вас заговорила, господин полковник. Это страх — дрянное чувство. Совесть — большой и честный советник. Она диктует человеку: люби народ, будь ему предан и, если ты получил образование, передай его народу. Вот что диктует совесть. А вы что делаете, полковник? Вам народ дал образование, а вы идете и служите, как раб, врагам своего народа. И душите его, народ свой. Пост? На каком посту вы стоите? Об этом вам совесть ничего не говорит?
— Коммунистическая мораль… далекая и чуждая нам!
— Хорошая мораль, — ответила Татьяна и, показав на дорогу, где были расставлены маленькие крестики, на которых виднелись каски, сказала: — Как вы, господин полковник, смотрите на это?
— Безразлично: то немцы.
— А мне моя совесть подсказывает другое — мне их жаль: то люди.
— Зачем же вы их бьете? — оскалив зубы, задал вопрос полковник.
— Мы вынуждены: они отравлены другой моралью — звериной.
— И тут у вас жалости нет?
— Нет. Мы вынуждены их бить: иначе…
— Око за око, зуб за зуб, — перебил Киш.
— Э-э! Нет! Это не наша мораль. Мы их бьем потому, что хотим честно жить, трудиться, работать и уважать друг друга.
Киш некоторое время молчал.
— Я это понимаю. Я это понимаю, когда сбрасываю с себя полковника и становлюсь просто человеком.
— А вы сбросьте, и останьтесь просто человеком, тогда ваша совесть вытеснит ваш страх, — Татьяна еще что-то хотела сказать, но кони рванулись, и говорить стало невозможно.
Вот и лес. На кленах крупные, ушастые листья с сизо-розовыми черенками. Сорвать бы! Пожевать бы! Ведь Татьяна так любит жевать зелень: листья, траву, молодую шкурку липы…
Кони вскоре остановились у блиндажа. Здесь, как будто поджидая их, на скамеечке сидел Громадин. Увидав рядом с Татьяной полковника, он вскрикнул:
— Ох ты-ы-ы! — и хотел было кинуться к Татьяне, но сдержался, глядя на то, как Киш выбирается из тарантаса.
— Прошу провести меня к генералу, — сказал он.
Татьяна растерянно посмотрела на Громадина — тот был в простом костюмчике, поношенном, даже помятом, — и, не зная, что делать, пролепетала:
— Полковник просит провести его к генералу.
— А-а-а. — Громадин потрогал полу своего костюмчика и сказал: — Ведите его в блиндаж Гуторина. А я сейчас, Татьяна Яковлевна. Останемся там вчетвером. — И Громадин скрылся в своем блиндаже.
Вскоре он, надев генеральскую форму и даже нацепив ордена, сначала о чем-то переговорив с Васей, спустился в блиндаж комиссара и тут за столом застал Татьяну, Гуторина и полковника. При появлении генерала все встали.
Познакомившись с полковником, Громадин, не отрывая взгляда от его лица, сразу приступил к делу. Киш передал условия, закончив тем же:
— Нейтралитет и информация.
— С паршивой собаки хоть клок шерсти. Вы это ему не передавайте, Татьяна Яковлевна, — попросил генерал и, весь улыбаясь, даже как-то светясь, сказал: — Очень хорошо. Нейтралитет — великое дело. Только пусть он пропустит через деревушку тысчонку наших партизан. Тысчонку.
Татьяна улыбнулась:
— Трудно перевести «тысчонку»… такого слова я не знаю на немецком языке. Тысячу?
— Нет. Тысяча его перепугает. Тысчонку. Вы скажите ему так… — Громадин подумал, — маленькую тысячу.
Киш, выслушав Татьяну, закивал, рассмеялся и на русском ломаном языке произнес известные ему слова:
— Хорошо, хорошо, генераль.
— Ну вот, милый-то какой! — похвалил его Громадин.
Вскоре они вышли из блиндажа, и Киш сел в тот же тарантас, а с ним вместе — Вася.
Громадин приказал:
— Доставить полковника в целости. Смотрите у меня! А дорогу завалить, — и когда кони тронулись с места, он добавил: — Ничего мужик. Совсем бы его к нам, — и, вдруг встрепенувшись, потряс слабенькие, почти детские плечи Татьяны. — Молодец! Вот молодец… не знаю, как сказать! Ну, иди отдыхай. Потом поговорим, — и с восхищением посмотрел в глаза Татьяны, но та потускнела, как иногда от ветра тускнеет лампа, и снова вспыхнула:
