— Э! Ребята! Татьяна Яковлевна приехала! Да. Да. Та самая. Айда встречать!
Партизаны высыпали из своих нор, обступили гостью, глядя на нее восхищенными глазами, забрасывали ее вопросами, одобрениями, похвалами.
— Что? — кричал кто-то. — Дорогу в Москву не нашла, что ль?
— Заплуталась?
— Осталась, стало быть, с нами?
— Вот молодец-то!
— Значит, про нас не забыла!
— Эх ты, Татьяна Яковлевна!
— Знай, рады мы!
Когда вопросы, похвалы, поощрения оборвались, Татьяна, не сходя с седла, еще пристальней посмотрела на партизан, сдерживая душившие ее слезы. Затем с дрожью в голосе сказала:
— Я не смогла, товарищи, уехать. Не могу, как не можете и вы: нашу родину надо очистить от фашистской мерзости…
Так в занятиях, разъездах по партизанским становищам незаметно промчался май месяц.
Последние дни Татьяна никуда не выезжала, даже забросила занятия: она ждала Громадина, будучи уверена, что тот передал записку Николаю Кораблеву и, конечно, везет ответное письмо. Она часто и ярко представляла себе, как муж, прочитав записку, улыбаясь, радостно кричит кому-нибудь из знакомых:
— Жива! Жива! Только какая-то беда. Что-то она пишет? — и хмурится, печально смотрит большими карими глазами вдаль, затем перебарывает тоску и снова кричит, показывая записку: — Жива! Жива! Таня жива!
В такие минуты Татьяна уходила куда-нибудь на полянку и, прислонившись к стволу дерева, шептала:
— Родной мой! Я приеду к тебе! Обязательно приеду! Только освобожусь от того, с чем к тебе ехать нельзя: оно во мне, как болезнь!
И томительно ждала Громадина.
6
Громадин прилетел поздно ночью и, чтобы не тревожить Татьяну, отправился в блиндаж Гуторина. Из Москвы по радио он дал распоряжение начальнику штаба полковнику Иголкину созвать совещание строевых командиров партизанских отрядов и работников штаба.
— Будет серьезное дело. Понятно?
— Понятно, — ответил Иголкин.
— Чтобы и запаха о совещании не выносили. Понятно?
— Понятно.
Командиры собрались в блиндаже Гуторина. Все они были внешне разные: бородатые, бритые, пожилые, молодые, крупные, маленькие, но на всех лицах виднелось одно и то же — суровость, неприступность. Они сидели за столом, на лавках, а кое-кто, не уместившись здесь, забрался на полати и, свесив голову, посматривал оттуда. И курили: дым клубами плавал над столом, лепился по углам, как утренний зябкий туман.
Когда Громадин вошел в блиндаж, Иголкин шагнул было, намереваясь приветствовать генерала, но тот сразу приступил к делу. Отвесив общий поклон, блеснув сверкающими зубами, как бы этим говоря: «Рад вас, друзья, видеть», — он передал приказ о том, что в ближайшее время партизанам полагается сняться с места и отправиться на Днепр.
— Слышали? Ну, прикусите язык так, как будто ничего не знаете. Проболтаетесь — сочту за провокацию… и не пожалею. Моя рука не дрогнет и на друга. А теперь по местам. Готовиться, и без сигнала — ни шагу. Останутся здесь комиссар, начальник штаба и Вася.
После того как партизаны вышли из блиндажа, Громадин; скрывая смешок, глядя на Иголкина, сказал:
— А ты, браток, опять похудел.
Иголкин от сидячего образа жизни, от крепкого здоровья и аппетита был полноват и с каждым месяцем прибавлял. У него не было того живота, который выпячивается, как барабан. Нет: Он полнел весь: полнели руки, ноги, бока, щеки, губы, нос. Казалось, Иголкина накачивали воздухом, и это расширяло его, как резинового человечка.
— Опять, говорю, брат, тут без меня похудел. Что, комиссар, плохо кормят, что ль, полковника? А?
Поняв шутку генерала, Гуторин тоже улыбнулся:
— Сон у него плохой, товарищ генерал. Прямо скажу: бессонница.
— А кушает как? — с шутливой озабоченностью спросил Громадин.
— Да так, — юношески задорным голоском заговорил Иголкин. — Да так… малость, товарищ генерал. Ну, курочку в день.
— С костями?
— Грызу. Которые, конечно, поддаются. После меня со стола нечего убирать, — простодушно закончил Иголкин.
А Гуторин, глядя на генерала, подумал:
«Чего это он прохлаждается? Ведь приказ-то надо выполнять!» — и сказал:
— Товарищ генерал, может, карту прикажете подать?
— Карту? Нет, самовар.
Громадин еще не все продумал. Приказ о переправе через Днепр он принял безоговорочно, но, сев в самолет, спохватился: «А куда я дену тех, кто не способен носить оружие, — женщин, детей? Какой смысл тащить их всех за Днепр! Передать соседу? Ну, это, знаете ли, товарищ Громадин, будет такая чепуха: во-первых, сосед может не принять; во-вторых, поднимутся плач и галдеж, и тогда весь твой секрет выплывет наружу. Ай-яй-яй! Затем, допустим, что сосед примет детей, женщин, с коровами, козами, а ты уведешь всех партизан за Днепр… Тогда что? Тогда, товарищ генерал, оголишь местность и откроешь ворота к соседу. Что же делать?» И еще было известно Громадину, что гитлеровцы перед генеральным наступлением на Москву решили попутными частями «ликвидировать партизанское гнездо» в Брянских лесах. Таких попыток с их стороны было уже несколько, но всякий раз они нарывались на непреклонное упорство партизан. А теперь — это было ясно из всех донесений, с которыми по радио ознакомил Громадина Иголкин, — фашисты всюду расставили войска, вооруженные с ног до головы первоклассной техникой. Узнав об этом, генерал из Москвы приказал пилить деревья и устроить завалы. Завалы устроены такие, что через них не только танк, но и человек не переползет. Кроме этого, нарыты ямы-ловушки, построены доты, дзоты, подступы усеяны минами, умело расставлены отряды партизан, и Громадин даже думал: «Вот бы они сейчас сунулись на нас! Мы бы их тут пощипали, а наши за Орлом доколотили бы!»
