Мы и выглядели, как братья. Мои скулы обострились, как у него, некогда тёмно-медные волосы выгорели до желтизны и отросли, и я заплетал их в косу. Ресницы тоже посветлели, лишь цвет глаз – синий – не могло изменить никакое солнце.
Сестра Мэя, близняшка, пришлась мне по сердцу. Не часто она приходила с далёкой окраины города, но всё же мы подружились, и однажды я прикоснулся к её губам своими. С тех пор она иногда оставалась на ночь, и долгожданная прохлада растворялась в жарких объятиях.
Я окончательно решил остаться, понимая, что на месте моей маленькой страны найду лишь выжженную землю. Так оно потом и оказалось.
Но все заканчивается… рано или поздно.
Однажды я проснулся до утра. Присутствие спящей рядом Мэйи, укутавшейся в простыни, – жительница пустыни не переносила холода, – обожгло радостью. Обычно она уходила до моего пробуждения. Гладя её волосы, раскинувшиеся по подушке, и тихонько трогая улыбающиеся во сне, чуть припухшие губы, я вспоминал ночь: тонкие пальцы, касающиеся кожи, то ласкающие, то царапающие, дразнящие; дыхание на двоих в плену глубокого поцелуя, когда в голове не остается ни одной мысли – лишь дымное марево любви; твёрдые острые соски под моей ладонью и трепет сердец – рядом. Я знал – Мэйя станет моей женой. Мы проживем долгую счастливую жизнь в окружении наших детей. Вспыхнувшее желание заставило припасть к её губам теперь уже не осторожно, а властно, требовательно…
Между ночью и днем в Великой Пустоши нет даже минутного промежутка. Луна исчезает, а на её место, словно стражник при смене караула, стремительно взлетает солнце.
Когда я оторвался от ответивших страстно губ, золотые лучи проникли сквозь щели ставень и залили комнату, отразились искрами в янтарных, уже не сонных глазах.
Это была не Мэйя, это был Мэй.
– Где Мэйя? Что ты здесь делаешь?! – процедил я, не найдя других слов, вскочил с кровати, натянул одежду, скрывшую ещё не прошедшее возбуждение.
Он недоумённо сдвинул брови, будто не понял вопроса, приподнялся на локтях:
– Я всегда тут был.
– Всегда? Что это значит? – я попятился к двери, и Мэй заметил это движение.
– Подожди, Денг! Это же я, Мэй, всё вокруг – Мэйя, Матушка, лавочник и оружейник, даже слон в зоопарке – это я. Какая разница…
Я слушал и не слышал Мэя, слова не укладывались в голове, рассудок отказывался понять происходящее.
– Я думал, ты давно всё понял. Здесь нет никого, кроме тебя и меня.
Этого я уже не мог вынести. В безумстве выбежав из комнаты, бросился в кухню, к Матушке, но её не было, на площади перед домом тоже ни одного человека. Где же все? Где?
– Где? – крикнул уже Мэю, который выскочил следом, не одевшись. – Ты убил их? Всех? – я ударил его в грудь, и он упал, ударился о мостовую, камень под его руками рассыпался, превратившись в обычный песок.
– Денг, – прошептал он, – я же твой друг, Денг, я всё делал только для тебя, всё, что хотел ты. У меня никогда не было друга. Никогда. У городов не бывает друзей, Денг, но ты есть. Я же ничто без тебя, я люблю тебя…
Его шёпот – сухой, прерывистый – был невыносим.
Я ринулся к воротам, распахнул створы. Расплавленные солнцем бока бесконечных барханов на мгновение ослепили, но я сделал шаг вперёд, в пустыню… и ещё один… и ещё…
– Нет! Денг, не уходи. Денг!
Кажется, он плакал. Я обернулся и не узнал города.
Мэй брёл за мной, увязая в песке. За его спиной рушились, оседали все теми же барханами дома, лавочки, деревья, возникли на секунду и тут же растаяли в жёлтом дыме Матушка и Мэйя, оружейник и мельник, лишаясь рук, ног, смешиваясь с песчаной пылью бывшего фонтана, затрубил слон и рассыпался зёрнами блестящего кварца.
Да. Он плакал. Если это можно так назвать. Песок сыпался из глаз Мэя, будто слёзы, но он не был человеком, а песок – настоящими живыми слезами.
– Вернись, Денг, я же хотел как лучше. Только для тебя! Я всё сделаю, что ты скажешь! Я весь мир подарю тебе, – голос Мэя звенел и таял, догонял меня, как когда-то вражеская стрела.
– Ты обманул меня! Ты лжец! – я побежал по твёрдому песку что есть мочи.
Наверное, можно было вернуться и выяснить всё до конца. Но тогда в моём сердце ожили другие картины: разрушенного родного города, мёртвых и умирающих любимых людей. И на то, как Живой Город теперь убивал снова все, что стало по-настоящему дорогим – на это я смотреть не мог.
