В сторону Сванна - страница 127

. У нее сейчас было такое же удрученное и отчаянное выражение лица, как у этих героинь, которые всего-навсего наблюдают за младенцем Иисусом, играющим с гранатом, или смотрят, как Моисей наливает воду в корыто, а сами между тем словно изнемогают под бременем невыносимого горя. Однажды он уже видел Одетту в такой печали, но не помнил когда. И вдруг он вспомнил: это было, когда Одетта врала г-же Вердюрен на другой день после того обеда, на который не пришла под предлогом болезни, а на самом деле чтобы побыть со Сванном. Воистину, какой обостренной совестью надо обладать, чтобы так казниться из-за столь невинной лжи! Но обычно ее ложь была менее невинна и служила ей для того, чтобы помешать разоблачениям, которые могли бы обернуться для нее ужасными неприятностями. Вот почему, когда она лгала со страху, чувствуя, что почва уходит у нее из-под ног, и сомневаясь в успехе, то, казалось, вот-вот расплачется от усталости, как невыспавшийся ребенок. Кроме того, она знала, что обычно ее ложь тяжко оскорбляла мужчину, которого она обманывала и во власть которого она попадет, если обман раскроется. Поэтому она чувствовала себя одновременно и униженной, и виноватой. А когда ей приходилось прибегать к светской, незначительной лжи, то эта ложь связывалась у нее с памятью о прежних ощущениях и она изнемогала от переутомления и мучилась угрызениями совести.

Какую изнурительную ложь готовила она для Сванна сейчас, ложь, породившую этот горестный взгляд, этот жалобный голос, и смертельное изнеможение, и мольбы о пощаде? Ему пришло в голову, что она пытается скрыть от него не только истину о дневном происшествии, но и нечто более насущное, возможно, что еще не произошло, но вот-вот произойдет, и именно это событие может прояснить для него истину. И тут он услышал звонок. Одетта продолжала говорить не умолкая, но теперь ее слова были сплошным стоном: сожаление о том, что она не увиделась со Сванном днем, не впустила его, превратилось в настоящее отчаяние.

Слышно было, как затворилась входная дверь, как удаляется экипаж, словно кто-то уехал — вероятно, тот самый человек, с которым Сванн не должен был встретиться; ему, вероятно, сказали, что Одетты нет дома. Значит, его приезд в неурочное время нарушал какие-то планы Одетты, которые она собиралась от него утаить, — при этой мысли его охватило уныние, почти отчаяние. Но он любил Одетту, привычно тянулся к ней всеми мыслями, поэтому, вместо того чтобы пожалеть себя, он пожалел ее и прошептал: «Бедняжка!» Когда он уезжал, она взяла со стола несколько писем и попросила бросить их в почтовый ящик. Он захватил их с собой, а дома обнаружил, что забыл отправить. Он пошел на почту, вынул письма из кармана и, перед тем как опустить в ящик, глянул на адреса. Все были поставщикам, кроме одного, адресованного Форшвилю. Он держал письмо в руке. Он говорил себе: «Если я загляну, я узнаю, как она его называет, как она с ним разговаривает и есть ли между ними что-нибудь. Возможно, если я не загляну в письмо, я даже проявлю неделикатность по отношению к Одетте, потому что это единственное средство избавиться от подозрения, скорее всего необоснованного и обидного для нее, подозрения, которое во всяком случае заставит ее страдать; и ведь если письмо уйдет, этого подозрения будет уже ничем не уничтожить».

Он вернулся домой с почты, но это последнее письмо привез с собой. Он зажег свечу и приблизил к ней конверт, не смея его вскрыть. Сперва ничего было не разобрать, но конверт был тонкий, и, прижав к нему плотную карточку, лежавшую внутри, он сумел сквозь тонкую бумагу прочесть последние слова. Это была заключительная формула вежливости, весьма холодная. Если бы это не он читал письмо, обращенное к Форшвилю, а, наоборот, Форшвиль читал письмо, адресованное Сванну, тот бы прочел другие слова, куда более нежные! Он попытался удержать карточку, елозившую по просторному конверту, потом, подталкивая ее большим пальцем, подвинул поочередно разные ее части к тому месту конверта, где бумага была в один слой — только там сквозь конверт можно было что-то прочесть.