Однажды вечером на обеде у Вердюренов Сванн сказал, что на другой день поедет на встречу со старыми товарищами; Одетта ответила прямо за столом, при Форшвиле, который теперь стал одним из «верных», при художнике, при Котаре:
— Да знаю я, что у вас завтра эта встреча; значит, увидимся уже у меня, только не приезжайте слишком поздно.
Сванна никогда всерьез не волновало, не слишком ли подружилась Одетта с кем-нибудь из «верных», — и все же ему было необыкновенно сладко слышать, что она вот так, при всех, с безмятежным бесстыдством, признается в их ежевечерних свиданиях, в его привилегированном положении при ней, в предпочтении, которое она ему отдает. Сванну, конечно, нередко приходило в голову, что в Одетте нет ничего выдающегося, и ему не должно бы слишком льстить, что при всех «верных» открыто признается его власть над существом, которое по всем статьям настолько ниже его, — но с некоторых пор он обнаружил, что многим мужчинам Одетта кажется обворожительной и желанной, и теперь ее плотское очарование, очевидное для других, будило в нем болезненную потребность полностью подчинить ее себе, господствовать в каждом уголке ее сердца. И он начал невероятно ценить вечерние свидания у нее дома; он сажал ее себе на колени, выпытывал, что она думает про то или другое, и это было все, чем он теперь дорожил на земле. Поэтому после того обеда он отвел ее в сторону и пылко поблагодарил, надеясь, что Одетта убедится, насколько он ей благодарен, и поймет, сколько счастья она ему дарит, а главное счастье состояло как раз в том, что ему, влюбленному и из-за этой любви беззащитному, не угрожают приступы ревности.
Когда на другой вечер он вышел из гостей, шел проливной дождь, а у него была только его виктория; друг предложил завезти его домой в закрытом экипаже; он бы мог, со спокойной душой и с легким сердцем, вместо того чтобы мокнуть под дождем, поехать к себе домой спать, ведь Одетта его пригласила, значит она наверняка не ждет никого другого. Но кто знает: если она заметит, что он не рвется проводить у нее все вечера подряд, то вдруг рано или поздно она не прибережет вечер для него, когда ему это будет особенно необходимо?
Он приехал после одиннадцати, с извинениями, что не мог вырваться раньше; она стала жаловаться, что и в самом деле уже поздно, от грозы ей нездоровилось, болела голова, и она предупредила, что пустит его посидеть на полчаса, не больше, что в полночь она его выставит; вскоре она почувствовала, что устала и хочет спать.
— Значит, сегодня никаких орхидей?
И она с легкой обидой и раздражением в голосе ответила:
— Нет-нет, милый, какие орхидеи, ты же видишь, мне нехорошо!
— Может быть, тебе бы как раз стало лучше, но, впрочем, как знаешь.
Она попросила его погасить свет перед уходом, он сам задернул полог кровати и ушел. Но дома ему внезапно пришло в голову, что Одетта, возможно, ждала кого-нибудь нынче вечером, что она только для того притворилась усталой и попросила погасить свет, чтобы он поверил, будто она собирается спать, а сама сразу после его ухода вновь зажгла свет и впустила человека, с которым собиралась провести ночь. Он посмотрел на часы. Расстались они часа полтора назад; он вышел из дому, взял фиакр и велел остановиться недалеко от ее дома, на улочке, перпендикулярной той, на которую выходил задний фасад ее особняка; отсюда он иногда стучался в окно ее спальни, чтобы она ему открыла; он вышел из экипажа, кругом было темно и безлюдно, он прошел несколько шагов и почти уперся в ее дом. Среди черноты всех окон на улице, давным-давно погасших, он увидел одно-единственное, из которого — сквозь ставни, прижимавшие его таинственную золотую мякоть, — сочился свет, горевший в спальне, свет, который раньше так часто издалека, едва он сворачивал за угол, наполнял его радостью и возвещал: «Она там и ждет тебя», а теперь терзал его, говоря: «Она там с другим, которого она ждала». Сванн хотел знать, кто этот человек; он скользнул вдоль стены, но между скошенных планок ставней ничего было не разглядеть; он только слышал в ночной тишине невнятные звуки разговора. Конечно, ему было мучительно видеть этот свет, в золотистом сиянии которого по ту сторону оконной рамы находилась невидимая ненавистная пара, и слышать это бормотание, изобличавшее и присутствие того, кто явился после его отъезда, и лживость Одетты, и счастье, которое она вкушала с другим.
