В приемной уселась в уголок и долгим, ревнивым взглядом следила за девушкой, прислушиваясь к ее разговорам с посетителями. Домой вернулась довольная осмотром. Одно смущало старую женщину: будущая жена Андрея была коммунистка, а они и в бога не верят, и ребят не крестят, и косы стригут.
«Ничего, были бы внучата, окрестим, что и отец с матерью не узнают. Дождаться бы! — Василиса Терентьевна вздохнула: — Старик только псалмы читает, Сереженька за волками по степи гоняется, актерка в доме разные киятры устраивает, даже втянула в бесовскую игру и Никодимушку. Прошлый раз сообщает: «Мы с Никодимом Федоровичем думаем репетицию в вашей столовой провести. Отрывки из оперы «Самсон и Далила» ставить будем». Потом подала Никодимушке стул. «Представь, говорит, что это водяное колесо мельницы, и верти его, а я буду петь». Вернулась в свою комнату, разделась, распустила волосы и вышла к Никодиму в чем мать родила. А тот, дурак-то, затянул какой-то псалом и косит на нее глаза. Ладно, старик костылем их разогнал по комнатам. Срамота! Сказала я Сергею, а он хохочет! Была бы моя воля, оттаскала бы ее, паскуду, за волосы! Где это видано, чтобы голой выходить?»
Василиса Терентьевна попыталась посовестить и Сергея, а он, видно, не понял, о своем начал: «Эх, мама, мама, тяжело жить мне на свете». — «Женился бы, любая за тебя пойдет». А он: «Поздно сватать ту, которая за другим. — Должно, на Устинью намекал. — Оттого, говорит, и гоняюсь за волками, чтобы печаль унять…»
Василиса Терентьевна тревожно заворочалась на постели. Услышав шаги мужа, приподняла голову. Старик поставил клюшку и торопливо стал одеваться.
— Ты куда?
— Вставай, мать. Зажигай перед иконами свечи: кончилась власть большевиков.
Василиса Терентьевна непонимающими глазами посмотрела на мужа, который в спешке никак не мог найти рукав частобора.
— Да вставай ты, прости господи, кислая квашня! — выругался тот и дрожащими от нетерпения руками стал застегивать пуговицы.
Рядом в комнате слышалось радостное гудение Никодима, только что вернувшегося в дом.
— Елицы во Христа креститеся, во Христа облекостеся… Аллилуйя. — Потирая руки, расстрига подошел к буфету, грубо отремонтированному после разбоя анархистов, выпил рюмку рябиновки и провел широкой ладонью по усам. — Воскресла новая Вандея, а с ней и дом Фирсова. Но пока об этом молчок! — Расстрига погрозил кому-то невидимому пальцем: — У премудрого Соломона бо сказано: и глупец, когда, молчит, может показаться умным. Ибо пути господни неисповедимы.
Опираясь на палку, Никита прошел по коридору в комнату сына.
Закинув руки под голову, Сергей безмятежно спал. Слабый свет ночника с маленького столика из угла освещал его красивое, с легким пушком на подбородке лицо.
— Вставай!
Сергей откинул одеяло:
— Что?
Старый Фирсов молитвенно сложил руки и, глядя на икону, произнес торжественно:
— И побегут от лица огня все нечестивцы, творящие беззаконие. Кончилась власть большевиков!
Сергей вскочил:
— Как кончилась? Ты правду говоришь, отец?
Никита подвел сына к окну и, распахнув створки, показал на косогор:
— Се жених грядет во полунощи!
В серой мгле наступающего утра было видно, как отряды чехов и белоказаков спускались в город.
— Теперь я покажу, как мое добро отбирать! — Голос Никиты перешел на зловещий шепот. — Белым саваном покрою села Зауралья, и будет шевелиться земля от тел нечестивцев, — и смолк, казалось, задохнувшись от душившей его злобы.
Сергей отошел от окна. Та душевная пустота, которая охватила его с момента последней встречи с Устиньей на покосе, как бы притупила интерес к событиям. Он вяло произнес:
— Оставь меня в покое.
Никита зло покосился на сына.
— Ты что, как Андрюшка, тоже перекинулся к большевикам?
Сергей молчал.
— Отвечай! — старик застучал палкой об пол.
— Нет, коммунистам я не нужен, чужой им.
— То-то, — вздохнул облегченно Никита и, вынув клетчатый платок, обтер вспотевший лоб.
