На небольшой поляне поставлены два высоких столба с толстой перекладиной. С высоты качелей лежащий внизу Марамыш был виден, как на ладони.
Оська Подкорытов и Федотко Осокин, усадив Устинью с подругами, встали на концы широкой доски и, держась за веревки, начали медленно раскачивать качели.
Парни и девушки взлетали все выше. Слышался визг, смех.
— Тише ты, лешак, упадем!
Федотко подмигнул товарищу, и парни стали нажимать сильнее. Скрипели блоки: вниз-вверх, вниз-вверх.
Приятно кружилась голова, и при стремительном взлете вверх Устинье казалось, что внизу, в котловине города, вместе с ней взлетали на воздух дома, площадь, рощи и собор. И Осип, который не спускал с нее глаз, тоже, казалось, взлетел. С его головы упала фуражка, и при каждом движении вниз волосы цвета спелой пшеницы поднимались. Нажимая ногами на доску, он задорно кричал:
— Наддай, Федотко! Еще наддай! — Качели, казалось, вот-вот переметнутся через перекладину. Розовая рубаха Осипа мелькала, точно воздушный шар. Умаявшись, парни спокойно остановились, а качели взлетали то вверх, то вниз, тихо и плавно сокращая полет.
Устинья думала: «Никто, ни одна душа на свете не знает, как сегодня со мной обошлись… Как плюнули в сердце! — Почти в полузабытьи она повторяла за Осипом: — Наддай… Наддай еще!»
Затвердела без дождей земля, до июня была бесплодной. После Петрова дня хлынул сильный ливень. Затем, не переставая, пошли дожди. Зерно набухло и стало подавать запоздалые ростки. Наступал голод.
Никита Захарович вместе с Никодимом объезжал села, скупая за бесценок скот. Проезжая станицы, завернул по пути на паровую мельницу, стоявшую на Тоболе, купленную недавно у Видинеевой. Там у мельницы проводил летние каникулы старший сын Фирсова Андрей.
Хозяйским глазом окинул Никита добротные постройки. За ними возле скотных дворов ютились землянки казахов. Поселковая улица пустынна. Только двое парнишек сидели на дороге и, нагребая поочередно песок в засаленную тюбетейку, сыпали его друг другу на голову. Маленькие скуластые лица, обтянутые коричневой от загара кожей, сухие лопатки и ребра напоминали скелеты.
С трудом опираясь на палку, прошла старуха, закутанная в белый платок, и, крикнув что-то малышам, повернулась к Фирсову. Глубоко ввалившиеся глаза, мертвенная желтизна лица, беззубый рот с отвисшей челюстью были страшны.
— Дай хлеба, — глухо сказала она и протянула иссохшую руку. — Ашать дай. Малайка скоро пропадайт, — кивнула она головой в сторону ребят и, путая русскую речь с казахской, продолжала: — Шибко жалко. — Губы женщины задрожали. — Моя пропадайт — не жалко, малайка жалко, дай хлеба.
Никита отвернулся, молча вошел в дом.
«Где его я вам напасусь!» — думал он, шагая по комнате. Изредка бросая взгляд на окно, видел, как старая женщина безмолвно продолжала стоять с протянутой рукой. Фирсов сел спиной к окну и стал рассматривать лежавшую на столе книгу.
В сенях безмятежно храпел Никодим. Листая страницы, Никита Захарович увидел чье-то письмо. Почерк был незнакомый.
Оглянувшись, точно вор, прочитал:
«Андрей!
После того как ты уехал, я долго думала над твоими словами, что идеалом человека является служение народу и что моя роль, как сельской учительницы, здесь огромна. Но скажи, что я могу сделать сейчас, когда люди умирают от голода? Нужна реальная помощь, а не разговоры о высоких идеалах. Ни ты, ни я хлеба не имеем. А вот твой родитель вместе со своим цербером Никодимом скупают скот по дешевке, предлагая взамен него хлеб по два рубля за пуд. Недавно наши станичники ездили в Марамыш за зерном. Твой папаша открыл кладовую, где хранилось больше пятнадцати тысяч пудов покрытого плесенью хлеба. Зерно, видимо, было ссыпано сырое и от долгого лежания превратилось в сплошную глыбу. Казакам пришлось отбивать его ломами, чихать от зеленой пыли и благодарить «благодетеля» за то, что взял с них втридорога.
Вот вторая высшая точка зрения людей, которые признают в жизни один только принцип: дави — или тебя задавят.
Христина.
P. S. Не сердись за это письмо. Сегодня я зла на себя, на тебя и в особенности на тех, которые свои волчьи законы ставят выше людских. Приезжай, мои будут рады, а о себе я и не говорю…».
