— Так и остался неучем, — продолжал Митрофан Ильич. — А ведь сглупил, как сглупил! Моего возраста парни учились, а я совестился. Теперя только жалеть приходится. Угу. — Старый рыбак задумчиво подергал кончик уса. — Значит, тебе тетрадку надобно? Где бы это нам ее раздобыть? Разве у механика спросить? Спит, кажись. Ночную вахту стоял, будить жалко. Так, так… Ага, у нас двое заглазников есть! Эти без бумажек не могут. Угу.
— Заглазники? — удивился Павлик.
— Ну да, заглазники! А чтобы понятней — парни учатся не в школе, не на уроках, а сами по себе, за глаза.
— Заочники! — догадался Павлик. — У меня папами тоже заочник. Работает, а сам в институте учится.
— Так, значится, — неопределенно сказал Митрофан Ильич. — У этих, стал быть, спросить? Э-э, не выйдет! У них толстые, общие, не станут портить. А знаешь, у кого мы с тобой разживемся? Правильно, этот последнюю рубашку с себя сымет… Айда, потопали к радисту!
В радиорубке — так называлась тесная каюта с правой стороны надстройки — на столе стояли черные блескучие аппараты: приемник и передатчик. Светловолосый радист, совсем молодой, загорелый и сухощавый, сидел в мягком вращающемся кресле, прикрепленном к полу короткой медной цепочкой. Уши его прикрывали два сиреневых резиновых кружка. Радист быстро водил острым карандашом по синему квадратику бумаги, на котором чернели буквы: «Радиограмма». А из наушников сыпался какой-то писк, трескотня.
Павлик с завистью глядел на радиста. Как он ухитряется в этом тарараме выбрать нужные, адресованные только ему одному звуки? Лицо Митрофана Ильича выражало такие же мысли.
Внезапно писк оборвался. Сразу же под столиком взвыл моторчик, и на передатчике между двумя приборами с пляшущими стрелками быстро-быстро замигала красная лампочка. Потом что-то щелкнуло в передатчике, утих моторчик, и в рубке наступила тишина. Радист взял листок и прочел.
— Вот, значит, какая штуковина, — задумчиво пробормотал он. — Ну и женщина! Всю обедню мальцу испортила!
Павлик тотчас смекнул, что принятая только что радиограмма касается его и что она принесла ему неприятность. Ясное дело, маманя прочла его записку и приняла срочные меры.
Радист, все еще не замечая посторонних, повторял нараспев:
— Нехорошо-о… Нехорошо-о…
— Что ты лопочешь? — нетерпеливо сказал Митрофан Ильич, заметив перемену в настроении Павлика. — Что — нехорошо?
Радист дернул головой, повел искристыми глазами.
— A-а, Павчик! — воскликнул он обрадованно. Повернулся вместе с креслом, встал и шагнул к комингсу. Лицо у него было коричневое от веснушек, глаза синие-синие, будто омытые раствором ультрамарина. Радист взял Павлика за руку и потянул к себе. — Входи, малец. Садись, вот тут, в кресло садись. Хорошо, что пришел. А я хотел тебя искать.
Павлик умостился в кресле. Украдкой скосил глаза на бланк радиограммы, стараясь разобраться в торопливых закорючках, рассеянных по нему. Митрофан Ильич спросил:
— Юрок, с берега пищали?
— С берега, — с огорчением произнес радист. — Очень никчемное напищали, очень…
«Насчет его?» — глазами спросил кок, неприметно кивая на Павлика.
— Насчет его. Я сообщил председателю, что малец у нас, что он жив и здоров, что он превосходно себя чувствует, а Николай Тимофеевич… Словом, предлагает прямым курсом в Доброславский порт чапать. Мамаша, нервная женщина, истерику закатила…
— Заболела?
— Да нет! Просто беспокоится. Как все мамаши.
У Павлика что-то оборвалось внутри. «Все, конец, — подумал он, ерзая в кресле. — Эх, маманя!»
— Гм. А мы пришли тетрадку просить, — вздохнул Митрофан Ильич.
— Какую тетрадку? — поднял золотистые брови радист. — Зачем?
Старый рыбак покосился на Павлика:
— Павлуша хотел про наше житье прописать. А оно, видишь, как погано получилось!
Над Павликовой головой что-то скрипнуло. В переборке, рядом с круглыми часами, открылась дверца. В темном проеме сверкнули чьи-то глаза, и раздался густой бас:
— Мыркин! Свяжись с поисковым самолетом!
— Для чего? — кисло усмехнулся радист.
— Как — для чего? Нужно же знать, каким курсом на рыбу идти!
— А я и так знаю, — сказал радист, — Курс прямой — Доброславский порт!
