... В среду на будущей неделе - страница 10

Павлик не успел ответить, так как в это время из-за угла надстройки вывернулся загадочно улыбавшийся толстяк и поманил его пальцем. Павлик послушно пошел на зов. Боцман привел ого в «два нуля» и так же молча, будто онемел, показал глазами на пол, где по коричневому линолеуму расползлись тонкие струйки воды. Павлик взял в углу швабру, протер пол. Брага опять поманил его пальцем, привел в каюту и отдернул штору. Нижняя койка была заправлена, а с верхней свисал край простыни. Павлик заправил свою койку. После этого боцман повел его на бак — носовую часть судна. Тут, возле якорной лебедки, Павлик увидел пачкотню, оставленную щенком, и от возмущения у него зарделись щеки. Было обидно до слез, но пришлось подчиниться.

После выполнения столь низкой обязанности Павлик хотел поскорей уйти от вредного толстяка, однако тот удержал его за локоть и только теперь раскрыл рот:

— Запомни, — просипел он, — пока ты будешь на катере, наши правила касаются и тебя. Тут ни мамочек, ни нянечек нет. Понял, милочек?

Павлик вернулся на корму «Альбатроса» удрученный.

— Что это он водил тебя? — спросил Митрофан Ильич.

Кок уже успел вымыть посуду. Сидя на кнехте[5], он чистил картошку.

— Убирать заставил, — хмуро ответил Павлик. — Я в умывалке пять капель брызнул, койку забыл заправить.

— A-а! Тут ничего не скажешь. Морской закон — после себя убирай сам. Только ты старайся, чтобы Брага к тебе больше не приставал. Хорошо, Павлуша?

Павлик промолчал. Ох, если бы заглянул в эту минуту Митрофан Ильич в его душу, он бы, наверно, поразился тому, что в ней творилось.

— Привыкай, Павлуша, — ласково сказал кок, стараясь успокоить мальчугана. — Ежели что и забудешь, я тебе подскажу, а то и сам подсоблю. Морской закон, Павлуша.

— А разве это по закону, — не выдержал Павлик, — щенок нагадил, а почему-то я должен убирать?

Митрофан Ильич укоризненно покачал головой:

— Ты маненько не того, не прав. Насчет Малька у нас так: поскольку щенок гуртовый, ну, чтобы яснее, общий, мы все по очереди за ним убираем. Сегодня, значится, ты очередь начал, завтра, к показу, я буду убирать, послезавтра третий, потом четвертый… Понял, Павлуша?

Когда Митрофан Ильич ушел в камбуз за луком. Павлик пошел по проходу между бортом и палубной надстройкой. Под спасательной шлюпкой он заметил щенка, остриженного под львенка, незлобиво погрозил ему кулаком. Малек, словно понимая, что им недовольны, виновато помахал кисточкой на кончике хвоста.

Павлик ходил по палубе «Альбатроса», шаря вокруг любопытными глазами. Вверху, между мачтами, он увидел золотистую полоску антенны, подумал: «Радиостанция есть. Значит, с берегом связь держат». Ниже с перекладины свисали бурые ожерелья лука, витки колбасы, два окорока. Павлик заглянул в машинное отделение. Из узкого коридорчика с крутым трапом в лицо ему пахнуло сухим жаром раскаленного железа и масла. Около гудящей машины хлопотал механик. Он затягивал торцовым ключом гайку на ручке большого насоса. Обнаженная его спина лоснилась от пота.

«Как он такую жарюку переносит?» — сочувственно подумал Павлик, отстраняясь от двери. Он осмотрел вход в носовой кубрик, потрогал крепящие мачту туго натянутые тросы. На «Альбатросе» все было интересно, и Павлику невольно на ум пришла мысль: «Хорошо бы дневник завести, обо всем записывать». Но у него с собой ничего не было — ни бумаги, ни карандаша. Майка и трусы, — вот и все. Павлик вспомнил о добряке коке и поспешил к нему.

— С катером знакомился? — спросил Митрофан Ильич, вытирая передником руки. От него вкусно пахло жареным луком.

Утвердительно кивнув головой, Павлик спросил:

— Дедушка Митрофан, у вас, случайно, не найдется какой-нибудь тетради?

— Тетради? Гм. К чему она тебе?

— Хочу записать и зарисовать все, что увижу. Потом в школе ребятам покажу. А то не поверят, что в открытом море плавал.

Митрофан Ильич сказал, что, к сожалению, тетради у него нет. Она ему просто ни к чему, потому что в грамоте он «ни в зуб ногой, ни кукареку». Когда был таким, как Павлик, учиться не пришлось. Какая там учеба, когда «в пустом пузе лягушки квакали». После революции тоже не привелось. Подростком ушел на гражданскую войну, а после фронта в школу соваться было совестно — стал переростком.