«Почти закончили, постарайтесь не двигаться, чтобы мы получили хорошие снимки для врачей», – умолял он.
Они вернулись.
«Хорошо, мы закончили, – поздравил он меня. – Было не так уж и сложно, не так ли?»
«Мне нужен кислород. Мне полагается быть на кислороде», – показала я рукой на стену с газоотводом.
«Хорошо, мы вас подключим», – заверил он меня, а медсестра принялась открывать чистый комплект с трубками и креплениями, чтобы подсоединиться к стене.
Я схватилась за него и попыталась подняться.
«Ну-ну, позвольте мне вам помочь», – сказал он и помог мне присесть.
Усевшись и получив доступ к кислороду, я начала успокаиваться. Это же была всего лишь какая-то компьютерная томография. Я задумалась о том, какое бесчисленное количество раз назначала эту диагностическую процедуру для своих пациентов. О том, сколько всего я им назначала. Я была в шоке от осознания того, что совершенно не задумывалась, насколько им тяжело было покинуть палату интенсивной терапии, где они находились и чувствовали себя в полной безопасности, чтобы потом трястись в коляске и быть вынужденными лечь плашмя, несмотря на то, что их легкие заполнены жидкостью из-за сердечной недостаточности или гноем из-за пневмонии. Насколько же высокомерно было с моей стороны думать только о клинической пользе полученных снимков или необходимости того или иного анализа или теста. Я видела, как пациентов увозят, а затем привозят обратно, ни на секунду не задумываясь о том, что происходило с ними в этот промежуток времени. Какой же невнимательной по отношению к ним я была.
Когда санитар прикатил меня обратно на этаж, то спросил: «Вас еще будут отправлять на какие-то другие тесты?»
«Думаю, еще как минимум один раз точно», – вздохнула я.
Когда пришла пора снова меня отвозить, меня забирал именно он – не знаю, было ли это случайностью или его личной инициативой. По прибытии в рентгенологию он отправился прямиком к оператору с моей картой и посоветовал ей: «Не спрашивайте ее про ребенка». Сначала она удивилась его интонации, однако затем выражение ее лица смягчилось, и она кивнула.
Я улыбнулась, а затем сразу же сделала более нейтральное выражение лица. Было очевидно, что он не хотел, чтобы я его услышала. Она не спросила у меня про ребенка. С этого момента больше никто меня в больнице о нем не спрашивал. Казалось, каждый санитар теперь знал, что нужно защищать меня от нежелательных вопросов, когда я покидала свой этаж. В больнице на восемьсот коек им как-то удалось объединиться, чтобы защитить одного-единственного пациента.
Вернувшись в относительно безопасную палату интенсивной терапии, я стала ждать результатов. Каждый день я снова и снова спрашивала, когда я смогу выписаться. Теперь я знала каждого человека, от которого зависела, – эти люди помогали мне с любой мелочью, подводили кислород и проводили необходимое для моего выживания лечение. Они так незаметно выполняли свою работу, что, подобно глупому подростку, я наивно полагала, что прекрасно обхожусь без чьей-либо помощи.
Компьютерная томография выявила заметные улучшения, жидкость вокруг легких была без изменений, мои лабораторные показатели оставались стабильными. У них почти не оставалось рациональных причин держать меня в больнице. Было полно другого рода причин, в основе которых лежал страх – все те преследовавшие нас «а что если», которые на деле оказывались лишь беспокойствами, а не реальными рисками. Я готовилась к выписке. Я сидела в инвалидной коляске, держа на коленях коробку с открытками от разных людей, что висели на стене в моей палате. Обтягивающие штаны для беременных и футболка так облегали мое тело, что я чувствовала себя более обнаженной, чем в похожей на носовой платок больничной сорочке. Я снова обретала саму себя, и это было непривычно.
Будучи в больничной сорочке, я была лишь очередным больным пациентом, безликой частью чего-то большего. Теперь же, оказавшись в своей одежде, я снова становилась собой. Вернее, новой версией себя. Причем не самой лучшей – раздутой, в шрамах и недееспособной. То, что должно было восприниматься мной как победа, на деле казалось обреченным смирением.
