* * *
Завязался спор о том, следует ли меня отвезти вниз для проведения компьютерной томографии. Рентгенологи не хотели проводить КТ, так как переживали, что рентгеновские лучи могут нанести вред ребенку. Доктор Джи, в свою очередь, не хотел оперировать без проведения КТ, так как не знал, что можно там увидеть, и, соответственно, не мог планировать заранее. Ничего не происходило, однако это бездействие казалось мне предпочтительней, чем оказаться вдали от врачей в кабинете рентгенологии. Я знала, подобно чувствующему приближение бури по разреженному воздуху человеку, что мое состояние слишком нестабильно.
«Думаю, это ошибка… куда-то меня перевозить. Думаю, я умру, если вы отправите меня вниз», – заклинала я их, задыхаясь от боли.
Моя интуиция получила одобрение в виде результатов последних анализов крови. Почти вся моя кровь вытекла куда-то в живот. Я тут же испытала приятное ощущение, которое бывает, когда оказываешься прав, подобно рьяному студенту-медику, разглядевшему верный диагноз, упущенный его наставниками. Я было решила, что это поможет им осознать необходимость срочного проведения операции, выявления причины моей неустранимой боли. Вместо этого, словно по злой иронии, от полученных результатов анализов они стали только еще больше переживать за ребенка и прикатили к моей кровати портативный аппарат УЗИ.
«Не судите строго, – предупредил резидент-акушер, запутавшись ногой в проводах. – Я еще не до конца с ним освоился».
А ему и не нужно было. Тут-то я все еще могла выступить в роли врача. Уже на первых зернистых кадрах я увидела совершенно неподвижные и лишенные пульса крошечные желудочки сердца – словно разделенный на четыре части бассейн, медленно наполняющийся падающим снегом. «Сердцебиения нет». Слова вырвались из меня в мучительном выдохе.
«Не могли бы вы показать мне, где вы это видите?» – спросил он.
Эти слова отозвались эхом во внезапно оказавшемся полым пространстве где-то за моими глазами. Я услышала свой собственный тяжелый вздох и содрогнулась от накатившей боли. Было такое ощущение, словно легкое движение диафрагмы, сопровождающее дыхание, раскрывало едва зажившую рану. Переведя дух, я уставилась на него недоумевающим взглядом. Не могла бы я показать ему, где именно на экране аппарата УЗИ мой мертвый ребенок? Ребенок, чьи невероятно крошечные платьица по-прежнему висели в ожидании в шкафу комнаты для гостей? У меня так и не дошли руки до оборудования детской, однако у нее уже были свои вещи. Маленькие носочки и ползунки. Я только-только начала все подготавливать.
Я почувствовала, как пустота начала заглатывать меня изнутри – это была своего рода задумчивая паника. Ребенок, на которого мы смотрели, – а он был, пускай и ненадолго, вполне реальным и осязаемым – был мертв. Я умирала у всех на глазах, в полной врачей комнате, и никто из них никак не мог принять волевое решение скорее меня спасти.
«Не могли бы вы показать, где вы это видите?»
Я поняла, что резидент в тот момент находился исключительно в альтернативной реальности, где я бы приподнялась с каталки и принялась водить указательным пальцем вокруг совершенно неподвижного сердца в форме идеального эллипса. Меня страшно поразило то, насколько бесчувственной была его просьба. Я была для него словно невидимка.
Его отстраненное отношение было лишь следствием весьма тревожной тенденции, о которой обычно не принято говорить вслух.
Нас учат видеть патологию. Нас учат орудовать скальпелем и щипцами, чтобы распознать ускользающий диагноз среди запутанных переплетений человеческих тканей. Мы копаемся вместе с нашими наставниками в телах других людей, пытаясь «обнажить» болезнь.
Настоящие отношения складываются именно между врачом и болезнью. Эта связь в полной мере раскрывается, когда мы сталкиваемся с ней лицом к лицу повторно: мы встречаем ее с уважением, как достойного соперника, которым она и является. Повторное появление воскрешает былые потери, поражения, когда болезни удавалось взять верх. Пациенты, которым ставится диагноз, рискуют стать приложением ко всему происходящему, лишь очередным «носителем».
