И понять все это заставила его Хонор Харрингтон.
Откинувшись в кресле, граф присмотрелся к собеседнице, отметив не только слегка раскрасневшееся лицо и полемический огонь в глазах, но и кое-что еще. Он всегда осознавал ее физическую привлекательность, хотя это резко очерченное лицо с крупным носом и огромными, унаследованными от матери миндалевидными глазами едва ли можно было назвать красивым в обычном смысле слова. Скорее, его делали таким ум, воля и энергия. А может быть, она и вправду красива, подумал адмирал. Красива опасной красотой ястреба или сокола, выдающей полноту жизненной силы, маня и вместе с тем предупреждая, что с этой силой необходимо считаться. Грация ее движений вполне соответствовала этому образу.
Однако в прошлом, когда Хонор стала его протеже, ее привлекательность никогда не воспринималась им отдельно от ее одаренности и компетентности. Возможно, причина коренилась в том, что он всегда видел в ней только флотского офицера, а возможно, в том, что его привлекали женщины пониже ростом… и не обученные рукопашному бою. Во всяком случае не обладающие умением скрутить человека в крендель.
Подсознательно адмирал чувствовал, что, возможно, для них обоих было бы лучше, не сумей он «увидеть», сколь привлекательной для него может стать Хонор Харрингтон, но вдруг это перестало иметь какое-либо значение. В этот миг он видел в ней не офицера и не феодальную правительницу.
Как ни странно, но, заставив его признать свои ошибки и взглянуть на себя самого по-ново, она побудила графа увидеть по-ново и ее. Постичь – как умом, так и сердцем, – какова она на самом деле. И вот, увидев в ней чарующую, пленительную женщину, Хэмиш испугался (хотя страх, наверное, не самое подходящее слово), что уже больше никогда не сможет смотреть на нее как на свою протеже.
Глаза Хонор расширились: эмоции Александера, транслированные Нимицем, захлестнули ее сознание. Недавние раздражение и досада исчезли, смытые потоком чувственного внимания к ней. Не к тому, что она говорила, но к ней.
Подавшись назад в своем кресле, она услышала, как Нимиц с глухим стуком перескочил с насеста на консоль. Потом кот перетек ей на плечо, и она судорожно обняла его, словно надеясь таким образом остановить время.
«Этого не может… не должно быть!» – бились в ее голове отчаянные мысли. Ей хотелось встряхнуть кота, как игрушку: поток чувств Хэмиша встречал полное одобрение Нимица. Кот знал, как страстно любила она Пола Тэнкерсли, – да и сам он, на свой манер, тоже любил Пола, однако кот не видел причины, которая помешала бы ей найти новую любовь, и его глубокое, пробирающее до костей урчание слишком явно указывало на то, как относится Нимиц к нежданно пробудившимся чувствам Александера.
Но если кот не знал, чем могут обернуться подобные чувства, то Хонор прекрасно отдавала себе в этом отчет. По отношению к ней граф Белой Гавани был не просто старшим по званию, но и командующим Восьмым флотом, в состав которой входила ее эскадра. Иными словами, он являлся ее непосредственным начальником, а связь между лицами, состоящими в прямой служебной зависимости, согласно Статье 119, категорически запрещалась: обоим возлюбленным грозил трибунал. Кроме того, Хэмиш был женат, и жена его представляла собой выдающуюся личность. В прежние времена леди Эмили Александер была актрисой, ярчайшей в Звездном Королевстве звездой голографических представлений. Катастрофа аэрокара превратила ее в инвалида, но даже теперь, прикованная к креслу жизнеобеспечения и владевшая только одной рукой, она оставалась одним из лучших драматургов Мантикоры, снискав вдобавок славу выдающейся поэтессы.
Стараясь унять бешеное мельтешение мыслей, Хонор глубоко вздохнула. Как может она вообще забивать себе голову подобными глупостями, ведь единственное, что она ощутила, это поток эмоций. Можно подумать, будто никогда прежде ей не доводилось улавливать такие же чувства со стороны других мужчин. Что в этом дурного – она находила мужское внимание приятным, хотя никогда не поощряла стремление поклонников к сближению: тому препятствовали и консервативные нравы Грейсона, и нежелание бередить прошлое. Однако Хонор трудно было не признаться себе в том, что ей, целых тридцать лет искренне считавшей себя гадким утенком, восхищенные мужские взгляды очень льстили.
