Покосившись в сторону, адмирал приметил Рэнсом, непринужденно беседовавшую с капитаном «Цепеша» Владовичем. Присутствие этого человека являлось для и так крайне взвинченного Тейсмана дополнительным раздражителем. Адмирал считал Владовича недостойным капитанского звания, ибо присутствовал на последнем предвоенном заседании аттестационной комиссии, отказавшей этому человеку в присвоении звания лейтенант-коммандера в… семнадцатый раз. Владович прослужил лейтенантом двадцать шесть стандартных лет – слишком много даже для флота, в котором получение звания выше капитанского обеспечивало лишь наличие связей с правящей кастой. Было совершенно очевидно, что карьера ему не светит, и он сам это понимал. Знания, опыт и профессиональная компетентность не позволяли командованию просто спровадить его в отставку, но явные садистские склонности делали его повышение неприемлемым. Владович ухитрялся изводить всех, кто оказывался в его подчинении, откровенно издеваясь над ними, но не нарушая при этом ни единой буквы Устава. Если Законодатели и могли закрывать глаза на подобное поведение, то только ради своих, и хотя Тейсман не раз возмущался кастовым подходом к флотской карьере, его радовал тот факт, что Владовичу не удалось высоко подняться по служебной лестнице. При этом сам Владович приписывал незадавшуюся карьеру исключительно отсутствию нужных связей и искренне считал, что выходцы из семей Законодателей не допускают его к ответственным постам исключительно из зависти к его знаниям и навыкам.
При старом режиме он так и прозябал бы в лейтенантах, но случившийся переворот открыл для него путь к продвижению в квазивоенных формированиях БГБ. При всех личных недостатках флотское дело он знал, а его рвение в выкорчевывании «врагов народа» вошло в легенду. Правда, получив под начало корабль и экипаж, он, похоже, так и не осознал, что это налагает на него особую ответственность. Владович не пользовался популярностью даже среди персонала БГБ. По слухам, он управлял кораблем как своей вотчиной, а к подчиненным, за исключением нескольких любимчиков, относился как к крепостным. При этом, прикрываясь демагогической трескотней насчет служения народу, капитан поощрял наушничество и усиленно настраивал одну часть команды против другой.
Тейсмана мутило от одной мысли о такой подлой, а вдобавок еще и недальновидной политике. Разумеется, учитывая специфическую роль «Цепеша», Владович не без оснований полагал, что его кораблю едва ли придется принимать участие в боевых действиях, однако, мрачно подумалось адмиралу, от случайного столкновения с противником не застрахован никто – и случись такое, Владовичу придется несладко. Этот человек просто не понимал, что, культивируя на борту взаимную вражду и подозрительность, он тем самым делает команду неполноценной. Без взаимного доверия воевать так же трудно, как и со связанными руками.
Впрочем, в данный момент Владович, несмотря на цвета мундира, выглядел настоящим бравым капитаном, с которым Рэнсом вела под объективами голографических камер подчеркнуто оживленную беседу, повернувшись спиной к посадочной полосе. Ни он, ни она не выказывали ни малейшего интереса к прибытию катера… Тейсман стиснул зубы, ибо понял, что таким образом облеченная огромной властью женщина хочет публично продемонстрировать свое презрение к пленным. Опасения адмирала усугублялись и хищной ухмылкой Владовича.
Отвернувшись от гражданки секретаря и ее капитана, Томас перевел взгляд на посадочную площадку, где охранники, не жалея грубых тычков, уже выстраивали в колонну по одному покинувших катер грейсонцев и мантикорцев. Под прицелом охранников пленные прошли по керамобетонной площадке, а когда стали подниматься к терминалу, Тейсман разглядел шедшую впереди женщину. Женщину, которую он узнал бы, даже не будь у нее на руках кремово-серого кота. Узнал адмирал и шедшего за ней широкоплечего мужчину, еще одного мантикорца, чьим мнением он весьма дорожил. Что подумает о нем капитан Алистер МакКеон после сегодняшних событий? Тейсман считал, что его вины в происходящем нет, но все равно, осознавая бессмысленность своей ярости, злился и на Рэнсом, и на МакКеона, и на Харрингтон. В отличие от него двоим последним не приходилось выбирать между долгом перед родиной, оказавшейся во власти маньяков, и совестью.
