С этой точки зрения существование досье таило в себе угрозу разлуки с Нимицем: на месте хевенитов она и сама не разрешила бы никому из пленных оставить при себе «домашнего любимца», способного убивать людей. Ничего удивительного, что новая угроза усугубила ее и без того угнетенное состояние. Привыкшая самостоятельно справляться со всеми затруднениями, она пришла к мучительному осознанию того, что идеи и принципы, в норме являвшиеся опорой и внутренним стержнем личности, в определенных обстоятельствах могут обратиться против нее. Сам отданный ею приказ о сдаче в плен обратил чувство долга и ответственности перед королевой и Флотом в источник вины, а не силы. Другой причиной дискомфорта служило осознание невозможности исполнить долг командира по отношению к подчиненным. Разумеется, она старалась выступать как их представитель перед хевенитами, но отдавала себе отчет в том, что сносные условия содержания и хорошее отношение к ее людям объяснялись прежде всего порядочностью Турвиля и Форейкер. Было совершенно очевидно, что как только Турвиля сменит другой начальник, она никого и никак защитить не сможет. Но самым тяжким испытанием оборачивалась ее связь с Нимицем. То, что на протяжении более чем сорока лет было для нее важнейшей жизненной опорой, средоточием верности и любви, к которым она могла прибегнуть даже в самые тяжкие минуты, теперь обернулось страшной угрозой. Нимица могли забрать у нее – и даже убить! – по прихоти любого головореза из Бюро госбезопасности или даже простого охранника лагеря для военнопленных. Сознание полного бессилия перед этой жуткой угрозой буквально разрушало ее личность. Если ей и удавалось скрывать свое отчаяние от подчиненных, то избавиться от него было невозможно.
Ужас разъедал ее, словно ржа, отравлял, как яд. Она подозревала, что МакКеон, Лафолле и, возможно, МакГинли догадываются об этом ненавистном, обессиливающем страхе, но искренне надеялась, что остальные ни о чем не подозревают. Людям хватает своих проблем, своих страхов, своих поводов для переживаний. Она не должна обнаруживать слабость перед теми, кто имеет право ожидать от нее помощи и поддержки. Но…
Послышался мелодичный звонок, и Хонор подняла голову, радуясь тому, что кто-то прервал ее движение по все уплотняющейся спирали самоосуждения. Люк плавно открылся, и в проеме появилась Шэннон Форейкер. Хонор собралась было приветственно улыбнуться, но что-то в выражении лица пришедшей заставило ее насторожиться. Видимо, то же самое ощутили и МакГинли с Дюшен: она спиной почувствовала, что они замерли, прервав упражнения.
– Чем обязаны, гражданка коммандер? – осведомилась Хонор, уже в который раз подивившись тому, что внутренние терзания никак не отразились на спокойном звучании ее голоса.
– Гражданин адмирал Турвиль приказал засвидетельствовать вам свое почтение и сообщить, что нами получены новые приказы.
Голос Форейкер показался Хонор совершенно неестественным. Даже слова прозвучали словно чужие, как будто пришедшая читала по бумажке. Впрочем, сообразила Хонор, она ведь говорит не от своего лица, а от лица контр-адмирала Турвиля.
– С Барнетта вернулось наше курьерское судно, – продолжила она. – Депеши гражданина контр-адмирала Турвиля предназначались командующему системой гражданину адмиралу Тейсману, однако в настоящее время в системе находится член Комитета общественного спасения гражданка Рэнсом, и ее, разумеется, ознакомили с донесениями.
При упоминании имени Тейсмана, флотоводца, с которым она встречалась в бою и которого знала как отважного и честного человека, в сердце Хонор всколыхнулась надежда – растаявшая без следа, стоило ей услышать зловещее имя Корделии Рэнсом. Однако Харрингтон сумела не выдать свой страх и заставила себя спокойно посмотреть Форейкер прямо в глаза.
– Большая часть пленных из числа рядовых, старшин и младших офицеров, – продолжила та после короткой паузы, – будет препровождена в Таррагон, где находится подведомственный флоту лагерь для военнопленных. Вы лично со старшими офицерами и некоторыми из старшин останетесь на борту «Графа Тилли» и будете доставлены на Барнетт.
