— Ты разбуди меня, старик, часов в девять, а? Я позвоню в институт, скажу, что сегодня дома поработаю. Такая чертовщина, понимаешь — не слышу будильника…
Через неделю у Тамары начался отпуск, всей семьей полетели на Кавказ. Несколько раз, глядя ночью на четкий профиль жены, Смоляков спрашивал себя: «Ты счастлив, старик?» — и не знал, что ответить.
А потом Тамара улетела в Москву, забрав с собой детей. За годы жизни со Смоляковым она научилась женским сердцем своим угадывать, когда у него притуплялась радость от встречи с ней, и великодушно давала ему отдохнуть в одиночестве, тем более что в Москве ее ждали добрые приятельницы и хорошие знакомые, с которыми не скучно по вечерам.
Смоляков продолжал считать, что живут они с Тамарой душа в душу, во всяком случае, не хуже, чем другие.
Но о каком же счастье ты мечтал?
Ты был еще совсем мальчишкой, когда по улице Горького в облаке листовок катилась большая черная машина. Она блестела лаком, сверху на нее валились бесчисленные букеты цветов и гордо реял красный флаг на правом крыле. Москва встречала первых покорителей полюса.
Во дворах из снега и песка строились «дрейфующие льдины», все пацаны играли в папанинцев.
А когда твои друзья стали играть в других героев, ты все еще помнил кумиров детства и сразу после войны, едва закончив школу, пытался бежать из дома на Крайний Север, но был задержан милицией на станции Бологое.
После окончания института ты, наконец, добился своего — была полярная станция, удачная зимовка, перспектива попасть на дрейфующую льдину или в Антарктиду… Не было только цветов и листовок. Зимовка перестала считаться чем-то сверхъестественным.
Многого тебе хотелось добиться, совершить, но добивался ты другого и совершал порой совсем не то… И в летопись полярных исследований имя твое никогда не внесут, потому что ты не был исследователем. Обыкновенный служащий, клерк, копающийся в бумагах, — сапог получено 12 пар, краски масляной 40 банок, крупы перловой 200 кг… Только несмышленая девчонка, вроде Анюты, еще может думать, будто ты герой, но сам-то, сам…
Что же делать, что же делать?..
На Диксоне уже стал под погрузку теплоход. Тебя уже ждут на его борту твои подчиненные. Ты должен быть там, раз уж пообещал начальнику отдела кадров.
Анюта сидела, обхватив руками колени. Замигал вдали желтый светофор, потух, тут же вспыхнул зеленый огонь и едва слышно загудели рельсы, предвещая скорое появление поезда. Он вырвался из-за поворота, полоснул острым белым лучом по лесопосадке, хлестнул по глазам, и загрохотали вагоны. Пронеслась мимо чужая жизнь, осталась там, за плотными желтыми занавесками купе, под неоновыми лампами вагона-ресторана, — мелькнула рубиновыми огоньками хвостового фонаря…
Уехать, уехать, уехать! Вместе с Анютой. Куда угодно. Развестись, жениться, начать новую жизнь где-нибудь далеко отсюда. Не в Москве и не в Ленинграде, потому что ты уже отвык от таких цивилизованных городов. У тебя ведь есть друзья, они помогут, непременно помогут. А денег на первое время хватит, года на три, по меньшей мере. Учительствовать тебя возьмут, и будешь преподавать географию. Ты ее всегда любил.
— Я не хочу, чтобы ты улетал… Хочу, чтобы мы не расставались никогда… Слышишь, никогда… — прошептала Анюта.
Никогда…
Ты влюбился как мальчишка, и хотя ты еще не веришь, что и тебя могут полюбить, ты уже не представляешь, как прожить день без запаха ее волос, без этих маленьких ласковых ладошек, без милого лепета… А ты подумал, что ты будешь делать со своим счастьем? Да оно ведь и не твое! Твое тобой уже получено, и где-то в толстой конторской книге стоит твоя подпись, заверяющая этот факт.
Ковыль…
Кажется, говорили о цветах.
Анюта сказала, что у бабушки в стеклянной вазе стоит пучок крашеного ковыля — шелковой травы, как его здесь называют.
Был в селе такой обычай — жених, уезжая куда-нибудь, дарил невесте шелковую траву. Дедушка уходил на германскую войну, а когда вернулся, бабушка ждала его, и ковыль блестел точно так же, как и много лет назад. Цветы увядают, а ковылю ничего не делается. Потому что он стар от рождения. Высохшая былинка, растущий старик.
