Это трудно объяснить словами. Для того чтобы понять, надо самому попасть однажды на крошечный остров в Ледовитом океане и прожить целый год в окружении трех мужчин, привычки которых известны тебе лучше, чем им самим, когда знаешь наперед все, что они скажут или подумают через минуту или через неделю… Надо почувствовать самому, как это бывает, когда зимовка осточертеет настолько, что кажется — все, конец, кранты, больше не могу, не хочу, проклинаю!.. И тогда тебя с головой окунают в работу, и ты перестаешь замечать смену дней и недель, работа, только работа, будь она благословенна и проклята, работа, с утра до ночи только работа — гидропост, метеоплощадка, склад, жилдом, аврал, и после аврала снова на вахту, сводки, отчеты, таблицы, графики… И ты постепенно успокаиваешься и потом уже сам помогаешь кому-то, и вдруг — как дар небес, как избавление и искупление, — в один прекрасный (как тогда казалось) день на остров прилетает смена Мирошникову и Бородуллину — две выпускницы гидрометтехникума, и Пашка Лобов моментально влюбляется в высокую черную Свету, а тебе кажется, что лучше низенькой хохотушки Тамары бог не создавал женщин, и ты был искренен, все от бога, и на Диксон полетели две радиограммы, и с того дня на острове жили уже не четыре зимовщика, но две семейные пары.
Тогда это казалось настоящей любовью. С одной зимовки — на другую, отпуск в Крыму, нет никого краше Тамары, снова остров, и санрейс, когда была подвижка льда и полосу изуродовало торосами, прилетел военный вертолет, капитан-хирург принял роды, а вторые роды были уже в Москве, через три года, теперь Михаилу одиннадцать лет, Борьке восемь. Знакомые помогли устроить Тамару в управление, переписывать какие-то бумаги (очень удобно, почти в центре Москвы, во время обеда можно осмотреть все магазины), кооперативная квартира в двух шагах от метро, с балкона чудный вид, на полу шкура медведя, портрет Хемингуэя на стене и в холодильнике свежее пиво. Зимовки уже не тяготят, работа стала привычной, размеренной, появились мысли о близкой пенсии. А папки с материалами для диссертации пылятся на антресолях, пусть их пишут кто помоложе да побойчее, мы и без этого как-нибудь живем, не жалуемся, нам хватает. Предложили поехать в Антарктиду синоптиком — отказался, а проще сказать — сдрейфил. Столько лет не брал в руки специальную литературу, позабыл почти все… Борис Романенко вернулся из Антарктиды с назначением на должность начальника радиометеоцентра — ну и пусть, а мы в начальники района и не рвемся, нам карьера ни к чему!..
Полтора месяца назад Смоляков случайно встретил в Ленинграде Пашку Лобова. Пашкой его уже трудно было назвать — научный сотрудник института Арктики и Антарктики, кандидат географических наук, и прочая, и прочая, благородная седина, намечающийся животик, солидный портфель с монограммой. Зашли в какое-то кафе на Невском отметить встречу, официантки подлетели — здравствуйте, Павел Петрович, почему забыли нас, Павел Петрович, осетринки не угодно ли?.. С метрдотелем за руку здоровался… После трехсот граммов коньяку Пашку повело, и он растроганно вспоминал их первую зимовку, жаловался на нынешнюю нервотрепку, порывался опять лететь на Север — возьми меня, Смоляков, рядовым метеорологом возьми!..
Взяли с собой бутылку коньяка, поехали к Пашке домой, на Выборгскую сторону. Двухкомнатная квартира поразила Смолякова застарелым беспорядком, грудой засохших окурков на зеркале и неприбранной постелью. Устроились на кухне, свалили всю посуду в раковину, открыли банку частика в томате… Часов в одиннадцать Пашка кому-то звонил по телефону, уговаривал приехать, еще кому-то звонил, пьяно объяснялся в любви.
Никто к ним не приехал. Накурились до одурения, в пятом часу легли спать. Пашка долго ворочался на кровати, а потом спросил неожиданно трезвым голосом:
— Скажи, старик, ты счастлив?
— В каком смысле?
— Да ладно… Сорвалось с языка. Понимаешь, я недавно развелся со своей Мариной…
— А Света?
— Ну, это слишком давно было! У нее уже дети от второго мужа в школу пошли…
В комнате было светло. Ленинградские ночи напоминали о Севере…
