Убедившись, что все идет своим чередом, Овсов вернулся в кабинетик, старательно задернул за собой простынку, открыл тумбочку стола. Сунув вглубь руку, пошарил там и вынул бутылку какой-то диковинной водки, подаренной сегодня залежавшимся больным. Тот наконец выписывался, уходил из больницы на своих двоих и счел долгом отблагодарить Овсова, тем более что знал — тот не откажется. А знал, потому что и Овсову как-то среди ночи приходилось угощать этого больного — ничего, кроме водки, в больнице в тот раз не нашлось обезболивающего. От чего-то другого Овсов, может быть, и отказался бы, сочтя подношение оскорбительным, но отказаться от бутылки сил в себе не находил. Да и не искал в себе этих сил, если уж говорить откровенно. Видимо, такой подарок затрагивал в его душе что-то важное и Овсов не просто брал, брал с благодарностью, искренне радуясь и простодушно дивясь замысловатым формам бутылок.
— Распутин, — озадаченно пробормотал Овсов, вглядываясь в бородатого мужика на этикетке. — Надо же, Распутин… Ишь бы! А Гриша, как мне помнится, предпочитал сладкие вина… бедный Гриша. — И Овсов с хрустом свинтил пробку с горлышка бутылки. И вслушался в хруст — и по этому, вроде бы незначащему признаку, можно было определить качество водки. Пробка свинтилась хорошо, легко, четко. И разрыв ее металлических перемычек тоже был приятен для уха. У Овсова всегда портилось настроение, когда пробку приходилось сковыривать ножом, вилкой, зубами, обдирая в кровь пальцы, и отбрасывать в сторону нечто жеваное, рваное, с торчащими во все стороны заусеницами. Но такое случалось лишь с отечественными бутылками, в которых плескалась странная жидкость, от которой тяжелели виски, судорожно колотилось сердце и сутками не проходила тянущая боль в желудке.
Овсов залпом выпил полстакана водки, прислушался к себе, осторожно поставил стакан на стол. Потом несмело, как бы стесняясь, взглянул на собственное отражение в окне и со вздохом откинулся на спинку стула.
— Ну вот, — пробормотал чуть слышно. — И хорошо.
— Добрый вечер, Степан Петрович. — Простыня на двери колыхнулась, и в просвете появилась девичья мордашка в белом больничном кокошнике. — Не помешала?
— А, Валя, — Овсов улыбнулся, не оборачиваясь. — Входи… Всегда рад тебя видеть.
— Да ну, рад видеть! Заливаете, Степан Петрович!
— Ничуть, — Овсов убежденно покачал головой, продолжая наблюдать за сестрой в оконном отражении. Валя прошла вперед, села на угол стола, выдавая тем самым их достаточно близкие отношения. Взяв стакан, понюхала, отставила в сторону, подальше от себя. — Хочешь выпить? — спросил Овсов.
— Нет… Дрянь какая-то.
— Да, водка неважная, — согласился Овсов и, поколебавшись, осторожно положил ладонь на Валино колено, которое вызывающе светилось прямо перед его глазами.
— Не позовете, не пригласите, — проворчала Валя, запустив пальцы в его волосы.
— Прекрасно знаешь, что я всегда тебе рад… Когда бы ни пришла.
— А я хочу слышать зов. — Валя с дурашливой капризностью выпятила губы.
— Ты его слышишь.
— Не всегда!
— Понимаешь, — Овсов провел рукой по ее бедру, но, когда хотел убрать ладонь, Валя ее задержала. — Понимаешь… В определенном возрасте мужчина уже не может вот так запросто что-то там намекать красивой девушке. Поблажка нужна, посыл какой-то…
— И какая же тебе еще нужна поблажка? И какой же тебе еще нужен посыл? — Она легко перешла на «ты». — Ты должен знать, Овсов, что возраст, которого ты опасаешься… Еще не наступил. Для тебя еще не наступил.
— Виноват, — пробормотал он. — Исправлюсь.
— Торопись, Овсов.
— Хорошо, — кивнул он. — Сегодня… Останешься? — Он невольно посмотрел в сторону узкой кушетки и тут же, поняв, что девушка заметила его воровской взгляд, густо покраснел, но взял себя в руки и спросил с улыбкой: — Или как?
— Что же мне остается… Зов прозвучал… Надо как-то откликаться. — Она взъерошила седые волосы Овсова, спрыгнула со стола. — Пойду на последний заход, там где-то в семнадцатой бабуля причитает…
— Пусть причитает, — обронил Овсов. — Ей так легче.
— Может, кольнуть ей чего-нибудь?
— Кольни.
— А чего кольнуть-то?
