Людвиг Иванович вошел во двор, щелкнул фотоаппаратом на полукрашеную, полуржавую решетку Фимкиного окна.
Из-за угла дома выглянула детская мордашка и тут же скрылась.
— «Падмузель» Нюня! — окликнул Людвиг Иванович, но Нюни и след простыл.
На ходу Людвиг Иванович окинул цепким взглядом заборы между участками, заросший запущенный двор с несколькими фруктовыми деревьями, крыльцо, веранду.
— Люда! Как хорошо, что ты уже здесь! — выскочила на крыльцо Ольга Сергеевна и тут же расплакалась: — Люда, ну куда, куда он мог деться?!
— Спокойно! Без паники. Если мальчик исчез, значит ему это было очень нужно. У тебя есть какие-нибудь предположения, зачем это могло быть ему нужно?
— Нет, — растерянно призналась Фимина мама.
Людвиг Иванович прошел по коридору, мысленно составляя план квартиры и в то же время внимательно слушая Ольгу Сергеевну.
— Я сегодня выходная, — рассказывала она, — и с утра затеяла уборку…
— Во сколько?
— Что?
— Во сколько это было?
— Часов в восемь-девять утра. Выругала Фимку — но это еще просто так, не сердясь, — что он совсем не убирает у себя в комнате. Он начал убирать, а я пошла мыть посуду после завтрака. Прихожу — он уже не убирает, а пишет.
— Что пишет?
— Ну, какую-то тетрадь свою секретную. Я говорю: «Ефим, это же безобразие, это неряшество и эгоизм». А он мне: «Подожди, мамочка, не мешай, мне тут надо продумать — я кончу и все уберу». Ну, я полезла протирать вещи на его шкафу и тут уж по-настоящему рассердилась. Я… поругалась с ним.
В это время Людвиг Иванович, осмотрев первую комнату, остановился на пороге Фимкиной, не входя, однако, внутрь, а только внимательно, вещь за вещью, метр за метром, оглядывая ее. Он не торопил Ольгу Сергеевну, пока она справлялась с волнением, но видно было, что очень ждет продолжения рассказа.
— Я рассердилась из-за… из-за памяти мужа.
Фимин отец, Ревмир Георгиевич, погиб, спасая лес от пожара, и память о нем — Людвиг Иванович это знал — была священной в семье.
— Все эти годы, — продолжала Фимина мама, — я берегла патронташ Ревмира как память… я думала, и Фимке он дорог, а тут увидела, что патронташа в коробке на шкафу нет. «Это ты его взял!» — закричала я на Фимку. «Да, это я», — сказал он. Мол, все равно патронташ лежал без дела или что-то в этом роде. Я крикнула: «Негодяй! Сейчас же положи на место, иначе я не знаю что сделаю!» и схватилась за дверцу шкафа, в котором лежат Фимкины вещи. «Ты не смеешь обыскивать! — закричал тогда и он. — Все равно патронташа в доме нет! Я его продал, понимаешь?» И так вцепился в дверцы шкафа, что не оторвать — даже не думала никогда, что он уже такой сильный. Не драться же мне с собственным сыном! «Ну, хорошо, — сказала я, — сиди у своего шкафа и думай над своей жизнью. А завтра я позову милиционера, и мы поговорим, верно ты поступаешь или нет». Я заперла его, а сама стала прибирать в этой комнате — когда я так расстраиваюсь, физическая работа успокаивает меня. И все-таки я думала: вдруг я не права. Ведь Фимка… Фимка неплохой, он на плохое бы тратить денег не стал. Может, я виновата, что ограничивала его. Ведь не воришка же он!
— Воришка и есть! — вдруг раздалась решительная реплика за неплотно прикрытой дверью. — У мене всю алою начисто срезал. Вот разразится пидемия гриппа, и в нос закапать нечего. Фулиган такой!
Это был явно голос бабушки Тихой, одинокой соседки Ольги Сергеевны.
— Это она сейчас на него наговаривает! — тут же зачастил за дверью Нюнин голосок. — А небось всегда: «Ехвимочка, деточка, дай конхветочку!» Сколько он ее конфетами перекормил — это ужас! А теперь цветка пожалела!
По утончившемуся голосу Нюни было похоже, что она вот-вот разревется.
— Ты уж молчи, Ехвимкин хвостик! — рассердилась Тихая. — Лучше б уроки учила, чем за мальчишкой бегать!
— Вы переходите границы! — вмешался третий, Матильды Васильевны, голос. Я… возражаю!
