Это не Айзингер, думал он. И не Киттнер. Столб маслянистого дыма растаял, и открывшийся вид был так прозрачен и ясен, словно память о нем была его собственной.
С лежащего в нескольких километрах к югу залива дули теплые ветры, иногда принося дождь. Траншеи заполнялись водой. По ночам, когда ветры стихали, в долину скатывался с гор холодный воздух, люди мерзли и простужались. Апрель принес с собой период более сухой погоды, за которым вереницей пошли южные грозы: каждое утро вдали от моря, в горах, собирались облака и к полудню либо отступали еще дальше, либо переваливали через хребет, прорываясь даже не ливнями, а вертикальными потоками воды. Люди вгоняли лопаты сквозь тонкий слой дерна в самородную глину, перерубая старые корни и выкорчевывая камни. Греческие сотоварищи Сола притворялись, что не замечают льющей с неба воды, от которой все равно деваться им было некуда.
В разговорах людей, которые работали с ним бок о бок, он не понимал ничего или почти ничего, а они, в свою очередь, поглядывали на него с опасливой настороженностью. Отдельные слова и фразы, которые он запоминал просто потому, что они повторялись достаточно часто, не связывались в единое осмысленное целое. Они болтали или ссорились между собой, но для него это был просто шум, не более того. Он вгонял лопату в землю, отступал на шаг, налегал на черенок всем своим весом, вынимал очередную порцию грунта и отваливал в сторону. Это был его ритм, одинаковый с ритмом каждого отдельно взятого члена его бригады. Но строчки, которые разворачивались одна за другой перед его мысленным взором, принадлежали только ему, и та музыка, которую они приносили с собой, — тоже. Не Клабунду. Не Хауффу. Никому другому, кроме него. Когда-то давным-давно они принадлежали еще и этим местам, и в этом смысле время можно было повернуть вспять. Но люди, которые ковырялись в земле справа и слева от него, не имели к ним отношения. Их именам не место было между теми словами, которые он бормотал себе под нос, только себе, и никому другому, от рассвета и до заката.
Они копали траншеи глубиной в один метр шестьдесят сантиметров и шириной ровно в половину глубины. У одного из охранников всегда была при себе палка с двумя нанесенными на нее рисками, которую он опускал в траншею, а потом клал поперек. Ближе к лету Сол начал замечать, что охранник опускает палку в самую глубокую часть траншеи, да еще и вгоняет ее с силой в землю, после чего заговорщицки подмигивает стоящему рядом человеку с лопатой, который ничем не выдает того, что понял намек. Траншеи были предназначены для оборонительных позиций на случай нападения с моря. Вот только что здесь защищать? — бранчливо переговаривались между собой заключенные, сидя на земле возле бараков, где не было ничего, кроме мух и голых деревянных топчанов. Вот разве что домишко крестьянский да старые развалины. По крайней мере, именно так Сол понял то, о чем они говорили. Он пытался разобрать их слова. Это не просто тебе старые развалины, вмешался еще один заключенный. А потом еще один начал рассказывать историю — но только на более чистом, более высоком греческом языке, потому что история была старая и происходила она именно здесь, в долине Калидона. Кто-то попытался перебить его, но он продолжал рассказывать, и Сол тоже стал слушать его, и постепенно до него дошло, что те куски, которые он понимает, являются частью знакомой ему истории, которую он, скорее всего, сам когда-то читал. Старая сказка отлепила свой свежеисписанный лист, оставив незнакомые буквы на другом листе, на ждущей своего часа памяти.
Настало лето, и солнце принялось кататься по небу, вдавливая в землю потных людей, которые лопатили землю. Траншея раскинула руки между Варассовой и Зигосом, так ни разу и не дотянувшись до их благословенной тени. Лесистые вершины дрожали в кипящем летнем мареве и съеживались до тонких — тоньше волоса — прожилок воображаемой древесной тени. Вода залива заслонялась собственным истошно-ярким блеском. Начали появляться длинные вереницы транспортных самолетов, в колонну по одному, наискосок через безоблачное небо, на запад. Они гудели и зудели по утрам, и по мере того, как неделя уходила за неделей, они становились все длиннее, так что тянулись порой до второй половины дня, когда сам воздух, казалось, превращался в единый сгусток пекла. Через мост внизу громыхали колонны военных грузовиков, ни разу не остановившись и даже не замедлив хода. Леса, прохлада, руины Калидона, вода, поднимающиеся вокруг горы — все это были места, запретные для Сола. За этим горизонтом начиналась тьма, в которую канула Фиелла.
