Я и весь Кружок ивритских писателей Тель-Авива в полном составе приветствуем Вас, Соломон Мемель. Мы не час и не два провели, обсуждая Ваше творчество, и желаем Вам всяческих благ в это непростое для Вас время.
Прошло парижское Рождество, уже пятое на моем счету, подумал Сол, слушая колокольный перезвон за окном. Вопросы религиозные его волновали мало, но вот бутылку виски он сегодня решил открыть пораньше. Потом нацарапал «С Рождеством!» в верхнем поле присланного профессором Явецом письма и переадресовал конверт Андреасу Модерссону, в «Зуррер ферлаг». Его издатель не звонил ему… Он так и не смог точно вспомнить. С ноября? С октября?
— С Новым годом, господин Мемель!
— Что-что?
— С Новым вас годом! Это Андреас Модерссон. Я вас не разбудил?
— Да, то есть нет. С Новым годом, господин Модерссон.
Было не то девятое, не то десятое января. Видимо, утро, догадался Сол.
— Господин Мемель, «Шпигель» проснулся. Они опубликовали большую статью. Чудесную статью. Вы сможете найти экземпляр в Париже или вам выслать?
Продавец в киоске «International Presse» на Северном вокзале, разрезав упаковку и вручив Солу журнал, поглядел на него странно. Сол опустил глаза и встретился взглядом с собственным портретом на обложке — и с фразой «Дело Мемеля», написанной прямо поперек лица. Он перешел через дорогу к ресторанчику в первом этаже «Отеля Терминю». После первых успехов «Die Keilerjagd» он несколько раз давал интервью именно здесь, отражаясь в зеркалах кабинета в задней части ресторанной залы. Он узнал метрдотеля, но тот его не узнал. Он сел к барной стойке и заказал кофе.
К немалому его удивлению, статья принадлежала не Вальтеру Райхману, хотя последний и фигурировал в ней в качестве действующего лица. Написал ее некий «Славко Михайлович», который начал с пересказа всем известной истории о том, как «Die Keilerjagd» была написана, как она была опубликована и как ее успех был гарантирован появлением «революционной в своем роде» статьи «самого уважаемого из ныне живущих немецких журналистов и литературных критиков».
И следом — падение. В никому неизвестном тель-авивском издательстве выходит книга Якоба, «при обстоятельствах почти таких же загадочных, как обстоятельства возникновения текста, комментарий к которому она собой и представляла». Михайлович проанализировал, каким образом под прикрытием процесса комментирования, тщательного и непредвзятого, делались более чем предвзятые заключения и как, в результате сведения всех сделанных Якобом поправок и прямых подтасовок в единый согласный аккорд, автору «Die Keilerjagd» был нанесен непоправимый урон. И на этом автор статьи вдруг прерывал свой анализ.
«Впрочем, все это не имеет отношения к делу. Обвинения, выдвинутые Якобом Фойерштайном, носят характер сугубо имплицитный; они нигде не сформулированы прямо и открыто. Да и за пределами его комментария не было ровным счетом ничего, кроме обычных инсинуаций, кроме слухов и сплетен. А сформулировать их следовало бы так: успехом своим поэма Соломона Мемеля „Die Keilerjagd“ обязана не чисто поэтическим достоинствам, а тому, что она правдива. Она обязана быть документом в не меньшей степени, чем литературным текстом. Мемель и сам говорил о тех событиях, которые кроются за его строками, об охоте на Эберхардта и о той роли, которую в этом сыграл он сам. Фиелла успела стать едва ли не иконой. И ведь никто не отрицает, что эти события действительно имели место, даже профессор Якоб Фойерштайн. Обвинение направлено в адрес свидетеля этих событий, Соломона Мемеля: что, в противоположность его собственным словам, записанным Вальтером Райхманом и опубликованным в этом самом журнале, он там не был и, соответственно, не принимал никакого участия в событиях, вдохновивших „Die Keilerjagd“. Его поэма основана на лжи и тонет в этой лжи с головой.
Однако обвинения Фойерштайна ровным счетом ни на чем не основаны, как показывает даже самое поверхностное исследование вопроса. Которым, к сожалению, до настоящего момента никто не дал себе труда озаботиться».
Сол осушил чашку и заказал еще одну. По мере чтения он постепенно осознавал, что слово «поверхностное», пожалуй, меньше всего применимо к проведенному Славко Михайловичем «исследованию». Журналист съездил в Грецию с тем, что он сам обозначил как «простой вопрос, требующий сложного ответа», и с головой ушел в то, чтобы отделить истинное от ложного, ложное от ошибочного, а ошибочное — от сознательно выдаваемого за таковое. Как и следовало ожидать, проект этот завел его в трясину противоречащих друг другу подробностей, в отношении которых нельзя было с уверенностью положиться ни на сведения, приведенные у Якоба, ни на его собственные.
