— Люди, они везде люди,— непонятно и сердито отмолвился Афанасий.— Мы уже там были.
Под его коротким ледяным взглядом Майя Васильевна сникла, будто ее по щекам отвозили, и с силой стала клевать вилкой в тарелке с винегретом.
«Вон оно что! — догадался Колюхов, —баба тебя пришибла... Тут, брат, ничего не поделаешь. Тут пускай вокруг сплошное счастье, тебе просвета не увидать. Потому и не знаешь, чего хочешь. Одно утешение: не ты один. Да разве это утешение? Нет, Афанасий Иванович, что ты ни толкуй, как ни распинайся за общее благоденствие, а тебе свое, свое собственное счастье нужно, свое равновесие. Без этого все пустое. По себе знаю».
— Езжай, езжай! — подзадоривала Майю Васильевну Катерина, вся розовая от выпитого, ставшая еще рыжее и свободнее. — Езжай. Там как побегаешь с сумочкой на базар -лучку, огурчика, за килограммом мяса ко мне очередь выстоишь — порастрясешь жирок. Езжай!
— Не в этом дело, — сказал Афанасий.
— А в чем?
— В чем, в чем... — Афанасий вздохнул и продолжал совсем другим тоном — привычным, учительским: — Город не деревня. Город любит людей напористых, безоглядных. Город — котел, там всякое варится. Незаменимых там ни в чем, нигде нет, В деревне говорят, ласковый теленок двух маток сосет, а там бодливый.
— В городе тоже людей больше, чем шантрапы всякой, — авторитетно сказал Колюхов, — да только шантрапа, она сразу в глаза кидается, а человек незаметный. Вот возьми: идешь, человек окно стеклит, так ты его и не увидишь, а другой камнем в стекло запустил — сразу у всех на виду, Он, может, и фулиганит, чтоб заметней сделаться. Доброе дело тихо делается, без шума, без звона. А что толкаются, так и в деревне всегда так было: кто раньше встал, тот и штаны взял.
— Вот я и говорю ему: уедем, проживем не хуже. Вы вот, Федор Андреевич, пожили в городе, так разве вас сравнишь с кем из сычовских стариков? Вы и поговорить, и одеты вон как, и все к вам по-человечески. А у нас и на учителя всякий недоучка закричать может.
— Чего ты расплакалась? — рассердилась Анна. — Работа пыльная? Зарабатываешь мало? Погулять — так родни полсела. Управляющий свой, — приобняла она круглой рукой Катерину, как бы приглашая ее вместе взглянуть на довольного Василия, — не накричит, не обругает. На селе уважают тебя. Чего еще? А вот как в чужих людях жить, у дяди и спроси.
— В чужих несладко,— вздохнул Колюхов.
— Теперь у нас все свои. Давайте тяпнем!
— Я, Анна, не из тех, на кого кричать можно,— отвечала золовке Майя Васильевна. — Мне директор никогда грубости не посмеет сказать, не то чтобы, всякие... Вообще на человека кричать нельзя.
— Ну, так и нельзя. Как кричать не будешь, если никто ни черта делать не хочет? — загорячился Василий. — Поставь тебя на мое место, еще как закричишь! Ты на детей кричишь? Кричишь. Подумаешь — урока не выучил! А тут жатва началась, а два комбайна стоят, пахать — трактора поломаны, и никого не найдешь приставить к ним: один бюллетенит, другой заявление подал, третий просто волынит. Закричишь! При колхозе хоть судом пугали, а сейчас? Он рабочий, он на гордских равняется, сам себе хозяин!
— Сейчас, Вася, по-другому надо, — рассудительно сказал Виктор.— Как-то по-другому. Вот возьми Тольку Чувашова. Кто про него плохое что скажет? Комбайнишка у него завсегда как часики, каждая деталь — не у всякой бабы тарелки так блестят, чуть не ежегодно то медаль, то орден. А почему? Совесть у человека есть. Денежку любит? Любит. Так другому и денежку дай, он тут же пропьет ее и машинку покалечит. Не в денежке дело. Нынче Толька на партсобрании встает и просит себе второй комбайн, сынишка у меня, говорит, восьмилетку кончил, с малых лет со мной и разбирает и собирает комбайны, пусть работает, а я ответственность понесу. Инженер, понятно, против, возьми и подешь: все деньги заработать хочешь? Толька, вы ж знаете его, здоровенный, глаза цыганские, посмотрел сверху вниз, у меня денег, говорит, тебя с потрохами купить хватит, мне под снег пшеницу оставлять больно и хочу, чтоб мой сын за это же болел.
— Это чей Чувашов, Спиридонов, что ли? — спросил Колюхов.
