Ларион умел добывать деньгу и почему-то всегда нуждался. Он ловко выигрывал на одном, тотчас прогорал на другом. Пытался наладить маслодельно-сыроваренный заводик и обогатиться — прогорел. Создал «бабью кооперацию» по заготовке клюквы, малины, брусники, морошки, грибов и дикого меда — прогорел. Каждый год его «осеняло» что-нибудь большое, пахнущее тысячами, но, поманив, ускользало из-под носа. То он становился агентом по продаже швейных машин известной компании Зингера, то навязывал мужикам в кредит американские жатки «Осборн-Колумбия», то брался гнать деготь, изготовлять какую-то особенную смолу, делать пихтовый клей.
Невозможно и припомнить все затеи Лариона. Как-то ухитрился он продать городскому подрядчику залежи мрамора на реке Полуденной, взял задаток. Сделка не состоялась, потому что земля — собственность графа Строганова, и Лариона чуть-чуть не упрятали в острог.
Любого человека эти неудачи могли свалить в гроб, а дядя не унывал, верил в лучшие времена и постоянно, как он сам говорил, «осенялся затеями». У него был дар заражать своим затеями людей, тащить за собою старых и малых, и редко удавалось кому выстоять против сумасброда.
Он завел кожаный портфель с застежками, хранил в нем старые газеты, настольные календари, какие-то бумаги, письма из города, и его видали с портфелем даже в церкви.
— Что ж ты сумку не оставил дома? — насмешливо спрашивали соседи.
— Как это можно? — отвечал он. — А вдруг изба загорится? Портфель погибнет, и я пропал.
Летом по воскресеньям он выходил на улицу и появлялся на базаре в шляпе-котелке, козловых сапожках, шелковой рубахе, с часами в жилетном кармане.
«Ненаглядный» тетки Палаги ставил себя высоко, хотел чем-нибудь выделяться. В деревне все только ахнули, когда ой съездил в город и надел на здоровый передний зуб золотую коронку.
— Теперь это модно, — говорил, поблескивая коронкой. — Все господа носят коронки. К такому человеку больше уважения и доверия в коммерческом деле.
В разговоре смешно оттопыривал нижнюю губу, чтоб показать людям красновато-золотистую коронку. Мужиков дядя называл охломонами, низшей расой. Его пытали, что значат эти неизвестные в деревне слова. Он язвительно усмехался.
— Вам не дано понять.
Любил он выпить, особенно даровой стаканчик. Без него в волости не обходились ни свадьбы, ни похороны, ни крестины. Являлся незваный, всех подкупал своим языком, и его радушно приглашали к столу, как гостя, без которого праздник не праздник.
И вот этот человек стоял передо мною, звал на службу. Как не задуматься!
Три рубля в месяц деньги небольшие, да ведь служба-то какая! Одни поездки в город, где я ни разу не был, чего стоят! Буду встречаться с разными людьми, много увижу, услышу. И должность хороша: письмоводитель.
Я сказал дяде, что подумаю.
— Не мешкай долго, — предупредил он. — А то Колюньку Нифонтова прилажу, он малый шустрый, тебе ни в чем не уступит.
Когда я пришел домой, наши обедали. За столом сидел дядя Нифонт. Он завернул к нам отвечать убитого на травле Мишутку.
Я подсел к столу и сказал:
— Последний раз обедаю дома.
— Вон как, — усмехнулся Нифонт. — В солдаты, что ли, берут?
— Буду служить у дяди Лариона письмоводителем, — три целковых в месяц на хозяйском харче.
Все переглянулись.
— Что ж, с богом! — сказала мать. — Только надо рядиться, чтоб он жалованье вперед платил, и я сама буду получать: у него денег-то страсть, да некуда класть.
— К прощелыге на службу? — бабушка всплеснула руками, и такое негодование было в ее голосе, что я сразу поник головой. — Нашел хозяина, обучит из пустого в порожнее переливать.
— Нет, Ларион мужик справный, — насмешливо сказал дед… — Только для работы дня не выберет. У него: понедельник — похмельник, вторник — задорник, среда — перелом, четверг — оглядник, пятница — ябедница, суббота — потягота, воскресенье — недели поминовенье. Понятно уж, ему письмоводитель требуется.
Все засмеялись, стали меня вышучивать, особенно старался дядя Нифонт.
— Откажусь — он Колюньку возьмет, — сказал я, чтоб защититься от насмешек и досадить Нифонту.
— Моего Кольку? — вскипел дядя. — Пусть только придет смущать пария. Пусть покажется, ненаглядный черт, утешеньишко Палагино!
