А там, на загадочном ледяном покрове, что-то совершается, а что именно, — букашки не знают, но жаждут узнать, за этим они и приползли. Одной — приходит в голову, не слишком ли самонадеянны они? Может быть, в это самое мгновение нечто совершилось? Может быть, на ледяном покрове, где зарождаются стихии бурь, давление уже понизилось до предела и в следущие минуты новая страшная лавина воздуха рухнет на хитроумно построенный домик из материи, сомнет его как клочок бумаги и, разметав спрятавшихся, пронесется дальше со свирепым равнодушием? Что же тогда? Куда денутся мысли, маленькие чувства, впечатления, весь мир образов, называемый наукой, искусством, жизнью? Он замерзнет, как и все остальное здесь.
Да, не велика цена жизни здесь, в царстве смерти. Впрочем — не больше и где-либо в любом месте планеты. Здесь только выпуклее осязается эта мысль. Да. Так. Но жизнь сильна! Там, далеко на юге родилась мысль — дитя жизни. И она привела живых в царство смерти. Живые с радостью следуют ей… И смотрите! Вот жалкий комок в мокром меховом мешке, без движения, но он живет. Он думает о смерти — и сама смерть в его мозгу — жизненный образ. Он думает и о жизни. И вонючий мешок, закрывший его голову, не замедлит его воображения, не задержит образов, видений жизни, что принеслись за тысячи и десятки тысяч километров. Они стоят пред его глазами ясно, отчетливо, как в яви, и славят жизнь и красоту ее во всех проявлениях. Красота звезды в небе и отражение ее в тихом северном озере, красота единоборства, прелесть пальмы над тропическим морем, очарование линий и изгибов женского нежного стана и пухлой ручонки ребячьей с ямками — хрупкой, как ниточкой перевязанной, — вся прелесть жизни тут, в этом неподвижном, но живом — в его живой мысли…»
Что-то очень трещит. Очнулся. А Павлов уж и керосинку распалил, чайник кипит, под ним пляшет синее пламя. А к пламени тянутся четыре лица… Что за образины! Из неуклюжих звериных одеяний выглядывают неумытые, заспанные физиономии и при виде огня расплываются в улыбку. Все в одной куче, — повернуться нельзя. Вот они — представители жизни и культуры! И ты, «сосуд хранения красоты» — такой же, совсем такой.
На вторую ночь ветер, по выражению Пустотного, «одичал». Творилось невообразимое, не укладывающееся в понятие «ветер». Иногда, после сравнительного затишья, он рвал с такой внезапностью и силой, что мы чувствовали как бы удар. Непривычный — никак не мирится с мыслью, что такой страшный удар может быть нанесен воздухом, а не живым, сверхъестественной силы существом, поставившим целью снести палатку во что бы то ни стало. Мы поняли: кто бы там ни был, следует за своим убежищем смотреть в оба.
Среди ночи я проснулся от прикосновения струн ветра к щеке. Неужели?.. Да, виден просвет. Вырвал-таки злой ветер колья!
Очень бесцеремонно разбудил товарищей. Но прежде чем все успели повскакать, палатка была уже повалена. Ближайшая задача — удержать ее. А буря прилагала все усилия вырвать из рук наше спасение. Борьба продолжалась долго. То тот, то другой валились с ног, мы незаметно очутились поверх палатки. Иногда она, как флаг, развевалась над четырьмя поверженными на землю, в другое время они стояли на ней, пытаясь выпрямиться или освободиться от подола малицы, завороченного ураганом на голову. Но, падая и вставая, каждый цепко — руками и зубами — держал оледеневшее полотно так, как будто бы оно было собственной жизнью.
В то же самое время мы пытались закрепить несколько кольев, и это удалось. Ура! Быть может, присноровившись, сумеем и поставить?
Мы копошились, падая и вставая, как истые муравьи, спасающие свое жилище в ливень, работали долго и неустанно, не обращая внимания на пустяки вроде отмороженных кончиков пальцев. Прошел по крайней мере час до поры, когда забили несколько кольев и могли уже думать, что палатки не отпустим. Мне приходилось тяжелее других: с самого начала катастрофы вихрь сорвал с головы шапку вместе с одной из рукавиц. Прекрасная оленья шапка унеслась со снежными смерчами, а голова в несколько мгновений покрылась коркой льда. Если б другим было время взглянуть на мою голову, они могли бы принять ее не за мозговую коробку товарища, а за оледенелый шарик смоченного термометра — точь-в-точь такой вид имел в морозные дни термометр для измерения влажности воздуха. Я чувствовал, как голову схватывают ледяные обручи — но что же делать. Пока не появилась уверенность, что палатку не выпустим, я не мог ничего предпринять. Только тогда можно было завернуть голову чьим-то подвернувшимся под руку башлыком.
