И сколько сказочного и в этой обыденной были… обыденной жизни!..
На горе у падуна стоят три тупы*: в одной живут ямщики, другая для рыбаков у семужьего забора, а третья отведена под «земскую станцию».
В яме под горой пара зеленых от вечной водяной пыли амбаров для семги, да поодаль, над самым падуном — древняя часовенька, Бог весть когда и кем поставленная, а тут же неизменные северные кресты. Вот все жилье у па-дуна.
Выйти на волю из избушки, оглянуться, — там внизу грохочет, пылит водопад, и взмыленные воды, как нахлестанные, несутся все мимо и мимо с переливающимся шумом на пороги…
Зимняя избушка лопарей.
Кругом стоят невысокие горы, ровные, спокойные, равнодушные к тому, как грызет их бешеный падун; там, где загородили они дорогу Нотозеру, и он выкопал ямину под горкой, где стоят избушки.
Угрюмый лес насупился со всех сторон, а ближние деревья — сосны — у обрыва наклонились и как бы с любопытством заглядывают вниз, туда, где взлетают горы белой пены и несется водяная пыль.
Нахмурился лес: только там кругом на далеких вараках улыбнулся он серебристой тундрой. Смотришь и не знаешь, остался ли зеленоватый снег, или солнышко бросило свой луч на верхушки сосен и так посеребрило их…
В станционной тупе, где один коротал я неделю, сейчас много народу — гостей; нотозерские лопари, две семьи, идущие на «осенние» места, и сонильский лопарь Михайло: «маленько колдун», как аттестуют его другие. В чем заключается колдовство Михаила — трудно добиться, но его предки, и отец и дед, считались колдунами, потому и он носит это почетное звание и держит себя соответственно тому…
Мы с Григорием — одним из ямщиков, только что вернулись с Нотозера, от избушек на курьих ножках, до Туломы на карбасе и далее тайболой.
Он, маленький Григорий, представляет из себя что-то вроде станционного смотрителя, ибо он колет дрова для камелька и он же заботливо затыкает тряпками разбитые, отливающие всеми красками радуги стекла в квадратном окошечке.
«Ничего, что темно, тепло, однако, будет!..» В избушке темно, тепло и уютно, интимно потрескивает камелек, облизывая огнем прокопченный чайник на одном крюке и уху из кумжи на другом.
Гости, как и все новые люди, здороваются за руку и производят подробный осмотр моих диковинных принадлежностей — этюдного зонта, ящиков, и учиняют допрос.
Михайло особенно рад моему приходу. Дело в том, что вчера приехали из Колы ямщики, привезли водки, а так как Михайло, как и обыкновенный смертный лопарь, любит водку больше себя, а с другой — как человек православный, предпочитает пить только стаканом, чтобы было перед чем перекреститься, то в результате, по совокупности всех этих причин, сегодня жестоко страдает.
«Поднеси ты мне, дай поправиться!» — просит он. «Сказки всякие расскажу, песни спою, сниматься дамся», — старается попасть мне в чувствительную жилку.
Но я знаю его: при всех обещаниях и при всем старании он в прошлый раз, хотя и знает все старые песни и сказки, только и смог спеть: «вот, вот, вот вы, девушки, девушки молодые есть, а я старичок, старичок, старый…» — конец потерялся в храпении под нарами.
Ушица поспела, садятся гости со мной, и идет кругом бутылка. Долго наслаждается с чашечкой благодарный Михайло; подымается говор…
Солнышко проглянуло перед заходом сквозь тучи, обдало золотом все, поиграло верхушками деревьев, бросило и нам сквозь радужное оконце улыбку, отбронзировав прокопченные стены и разлившись сиянием по удивительнейшей лысине деда-старосты.
Раззолотилась и пыль-пена над Падуном, и золотыми серпами кажутся чайки-воструньи, косящие своими крыльями, как серпами, густой смолистый воздух…
За дальними горами багровые тучи, не то крепости с зубцами, или развалины храмов, опоясанные светлым поясом радуги, рассыпались обломками и камнями…
— Скажи мне, — обращаюсь к Григорию, — как назвать тот камень по-русски на пол-тайболе к Нотозеру?
— Клад зовем, — отвечает он.
— Постой, скажу, скажу про него, — вмешивается Михайло.
«Вот, в старые годы, давно было, к лопарям шиши [111] ездили, порато грабили, всех зарежут: мужиков, женок и деток; как найдут — все возьмут: постели
