Не только Летягину — любому на его месте стало бы неуютно. Он, стараясь дышать глубже, опустился на четвереньки и встретился со своим отражением. Уплощенное тело на четырех изогнутых лапах, вместо шеи — бугор, сплюснутая голова и «морда лица» с зубастой смертельной улыбкой. От отвращения Летягин упал на живот и увидел существо безмордое, с телом, как отрубленный язык, с каким-то отверстием впереди и отверстием сзади.
«Нравится? — поинтересовался кто-то. — Вот каким значительным ты можешь быть». Послышался другой голос: «С такими внешними данными грех жаловаться… А вон, глянь, твои братья по разуму, уже все на работе».
Действительно, повсюду уже оживленно сновали, извивались, сокращались и растягивались безмордые твари, похожие то ли на личинок, то ли на пиявок. Улучив момент, пиявки прилипали своими ротовыми отверстиями к овоидам и, понежившись тесным общением, пускали их катиться дальше, но уже в изрядно отощавшем виде.
Новый облик Летягина настолько противоречил с сидевшим где-то глубоко в нем представлением об образе Божьем и подобии, что вызвал страшный приступ тошноты. Летягина рвануло изнутри, выворачивая наизнанку…
Он очнулся, когда бледный солнечный луч осторожно коснулся его век. Сел. Смотреть на себя не стоило. И так все ясно. Всю ночь пролежал на полу. Хорошо хоть не обмочился…
Поднялся тяжело, как пень, поддетый зубом экскаватора, и вступил грозным шагом на кухню, где хранились товары первой необходимости, не нуждающиеся ни в какой кулинарной обработке. Обычно он заглатывал их механически, до чувства легкой дурноты. И сейчас, оторвав кусок от колбасы, попытался съесть его. Раз — и ничего. Раз-два-три. И не получилось. Все потуги были напрасными. Кусок не лез в горло. А голод становился больше. Хотелось чего-то такого, чего не было вокруг. Летягин в изнеможении привалился к стене. Ну не мог он за одну ночь превратиться в какого-то проклятого кришнаита-вегетарианца или подозрительного йога-сыроядца. Сейчас он выйдет на улицу, где кислород, озон, и там все пройдет.
На улице, действительно, немного полегчало. Он шел и ровно ничем не отличался от остальных людей. Вначале. Потом, правда, остановился и, на собственное удивление, прилип к витрине мясного отдела магазина, в которой, естественно, не было никакого мяса, а вместо того картинки. Очертания кусков мяса мало соответствовали направлению критического реализма и уж тем более цвет — фальшиво бодренький, красный-красный. Но именно он и привлек внимание Летягина…
Мыслеобразы стали обволакивать его, образуя панорамный кинозал на одну персону. Летягин увидел заколотого тельца. Из глубины булькающей, как наваристый борщ, мглы вылетали и лопались пузыри, открывая грубые ноздри, ощеренные пасти, низкие морщинистые лбы и срезанные дегенеративные подбородки. Эти гнусные рожи изо всех своих подлых сил лезли к тельцу. Бодая друг друга, скуля от нетерпения, припадали к ране и ручейку, жадно хлебали и — утончались, светлели. Вырисовывались изящно очерченные носы и подбородки, гладкие лица, узкие алые губы. Летягин почувствовал, что некой частью и он находился там, в видении. Это было подобно включению штепселя в розетку. Он на одно мгновение поддался порыву, всего на одно мгновение, и…
Раздался звон, витрина разлетелась стеклянными брызгами.
— Давно пьешь? — спросил его в отделении лейтенант Батищев.
— Это какое-то недоразумение, я — Летягин Георгий Евстафьевич, никогда у вас, так сказать, на учете не стоял.
— Вот это и плохо, Георгий Ейвставич, вот это упущение с нашей стороны, — оживился лейтенант. — Взяли бы мы тебя на контроль раньше, сегодня бы ты не пытался у нас витрину разбить и, может, вообще находился в другом месте — Постой! Летягин, говоришь тебя зовут…
Медленно, но верно закрутились колеса, и телега лейтенантской памяти проследовала до остановок под названием «Потыкин» и «Азраилова». Так, Летягин, потыкинский дружок, грязнуля и хам, вредящий соседке миленькой пампушке Азраиловой…
— А чем был вызван ваш визит к Потыкину десятого сентября накануне его смерти? Неурегулированными денежными спорами? Поссорились ли вы в тот вечер?
