Примириться с мыслью о гибели второго комбата совсем нелегко.
Раздвигаю кусты, перевожу взгляд левее, и по спине пробегают мурашки. Метрах в трехстах от меня, как на параде, выстроились… раз, два… пять… девять… двенадцать мощных пушек на специальных платформах. Длинные жерла угрожающе уставились в сторону, откуда мы утром и днем вели отчаянные атаки. Перед пушками два разбитых советских танка. Дальше мешает видеть насыпь.
Стало быть, мы выскочили к самому логову противника, в район его артиллерийских позиций. Выходит, расчет наш оправдался.
От радости, забыв об опасности, торопливо шагаю к танкам, делая на ходу знаки, дескать, свой. Подхожу к смотровой щели ближнего и знаком показываю, чтобы открыли люк.
Крышка взлетает, высовывается голова в шлеме. Машина из бригады Румянцева. Лицо командира молодое, незнакомое. Серые глаза встревожены и вопросительно, недоумевающе смотрят на меня. Мое появление с этой стороны для танкиста неожиданно.
— Чего стоите? — спрашиваю и сам удивляюсь своему спокойствию.
— А-а… все стоят, — неуверенно отвечает командир экипажа.
— Я спрашиваю, почему вы стоите?
Ударение на «вы» встревожило танкиста.
— Да я, как все, — голос у него срывается.
— Задачу знаете?
— Знаю.
— Так какого же черта стоите? Немедленно вперед! И без оглядки на других.
Голова скрывается в люке. Неистово взвывает мотор. Танк, как застоявшийся конь, с места рвется вперед, и длинный шлейф белой пыли, пронзенный лучами вечернего солнца, повисает за его кормой.
Такой же разговор с командиром второго экипажа. Его танк бросается вдогонку за первым. И вот уже набирая скорость, на север уходят все тридцатьчетверки. Вечереющая бронзово-желтая степь враз оглашается дружным исполинским гулом моторов и жестким скрежетом гусениц.
Срывается с места и уносится вслед за первым второй эшелон.
— Быстрее, быстрее! — кричу я и повелительно выбрасываю руку по направлению вражеских артиллерийских позиций.
Задние машины еще не скрылись из виду, как впереди уже раздаются торжествующие выстрелы танковых пушек и дробь пулеметов. Звуки боя удаляются. Ясно — атака удалась.
Не спеша направляюсь к своему танку. Неожиданно из-за кустов выскакивает мотоцикл. На нем знакомый командир из штаба корпуса.
Не глуша мотора, спрашивает:
— Комкор интересуется, почему остановились танки?
— Они атакуют, — я показываю рукой в сторону боя. — Слышите?
— Все ясно. — Командир козыряет, дает газ и, развернувшись, уносится назад.
Пыль улеглась, и, следуя по пути танков, я вижу окопы, орудия, склады снарядов, автомашину. Все это брошено поспешно, в панике. Наши танки смяли врага так, что он даже не успел развернуть тяжелые орудия.
Проезжая около пушек, замечаю машину Николаева. Мирон Захарович ходит, осматривая брошенную технику. Я покидаю танк и присоединяюсь к нему. Кругом штабеля снарядов. Много убитых гитлеровских солдат и офицеров.
— Ну их к черту! — произносит Николаев. — Айда своих догонять.
На большой скорости мчимся прямо на север. Справа от дороги замечаю разбитую тридцатьчетверку с хорошо знакомым номером.
— Стой! — командую механику-водителю.
Тот резко тормозит, и я кубарем скатываюсь на землю. Николаев за мной.
— В чем дело? — кричит он.
Я показываю на подбитый танк:
— Смотри номер. Это машина Довголюка.
Подходим ближе. Возле танка видим четыре непривычно маленькие фигурки. Совсем черные, обуглившиеся.
— Неужели в танке сгорели?
— Что ты, — Мирон Захарович машет рукой. — Если бы в танке, разве фашисты стали бы трупы вытаскивать. Так они раненых сжигают, предварительно облив керосином.
Склоняюсь ниже и внимательно осматриваю погибших. На левой руке одного нет пальца и виден рваный след раны. Так вот как ты отдал свою жизнь, Петр Никитович, крестьянский сын из житомирского села Малое Шумское. Не малый, видно, урон нанес ты врагу, если он так глумился над тобой. И, несомненно, своим героическим рейдом ты во многом способствовал нашему успеху сейчас. Что ж, прощай, наш друг и товарищ. Вечная память тебе и твоим соратникам.
Я сдергиваю фуражку и склоняю голову. Рядом тяжело дышит Николаев.
— Устрой, пожалуйста… чтобы все как надо. — Слова застревают у меня в горле.
