Радист настойчиво вызывает командира первого эшелона, но рация лейтенанта Перцева не отвечает. Мелькает мысль подъехать к головным машинам. Но я тут же отказываюсь от такого плана. Разговаривать из-за брони под шум моторов все равно невозможно. Но что же делать?
Связи с Перцевым все нет, а танки стоят. Может, на самом виду у противника, и, может, вот-вот заговорят его орудия. Ждать больше нельзя.
А будь что будет!
Толчком откидываю крышку башенного люка, прислушиваюсь и, уловив, когда свинцовая дробь становится реже, выскакиваю из танка и распластываюсь на задней площадке. Затем кубарем скатываюсь на землю. Потирая ушибленный висок, на котором саднит царапина, осматриваюсь.
Впереди, метрах в ста от меня, — танки первого эшелона, сзади, чуть поближе, — второго. Люки всюду задраены, машины неподвижны, лишь угадывается их трепетная вибрация. Воздух чуть колеблется от сдержанного гула работающих вхолостую двигателей.
Справа овраг с заросшими густым дубняком склонами. Дерево, под которым остановилась моя тридцатьчетверка, почти на краю оврага. Впереди, немного правее, где кончается овраг, слышна автоматная трескотня. Теперь ясно: пули летят оттуда. Непонятно лишь одно: если противник видит наши танки, то почему молчит его артиллерия?
Почему, почему, почему… Так можно до бесконечности задавать самому себе вопросы, а проку от этого мало. Ни на один из них ответить я не могу по простой причине — не знаю обстановки, даже не представляю, почему остановился наш первый эшелон.
И вот я отрываюсь от спасительной брони и ползу, используя для укрытия неровности почвы. Никак не думал, что мне придется еще ползать по-пластунски. А без привычки это, оказывается, трудное дело. Метров тридцать — сорок проползешь, и сердце готово выскочить из груди. Заныло бедро, в котором сидит осколок фашистской мины, свалившей меня в Крыму февральским промозглым рассветом.
Перед самым моим носом вдруг падает срезанный пулей подсолнечник. Зелено-желтая тарелка ложится зернами вверх. Они крупные и уже зрелые. Машинально ковырнул их и пополз дальше.
Но вот и первые танки. Я ползу дальше, хочу узнать, что за препятствие впереди.
Перед строем машин оказалась равнина с густой и уже посохшей травой. Ее, убегая на север, прорезает свеженакатанная дорога. Ни на равнине, ни на дороге никаких следов противника. Так почему же остановились танки?
Продвигаюсь еще вперед, и вдруг мне становится не по себе. Может быть, это непередаваемое словами состояние было вызвано одиночеством, непонятной тишиной, писком пуль и неподвижными, беспомощно застывшими, как зачарованные, стальными машинами. Ощущение было такое, будто надо мной нависла близкая опасность. Страшна была не смерть — о ней в такие минуты не думаешь, — а именно опасность. И что самое неприятное — неизвестно, откуда она могла угрожать. Разве свои не могли принять меня за чужого? Кому в голову придет мысль, что впереди ползает их командир.
Передвинув поближе к правой руке кобуру с пистолетом и на всякий случай расстегнув ее, вскакиваю на ноги и бегу к небольшому покрытому растительностью гребню. Отсюда обзор лучше. Справа вижу темную пасть оврага, узкого и глубокого. Где-то в прохладе его слышно беззаботное щебетание птахи. Но что это? Я даже присел от неожиданности, заметив у самого края оврага опрокинутый немецкий мотоцикл с коляской. На песке — свежие следы солдатских сапог и несколько стреляных гильз. Хозяин мотоцикла, видно, ретировался. Совсем близко замечаю орудийные окопы для противотанковых пушек. Чуть дальше — стрелковые окопы, а перед ними — развороченная взрывом тридцатьчетверка. Метрах в сорока — еще одна, с выскочившей из пазов башней.
Чьи они: Румянцева, Лебедева? Их участки далеко в стороне, но чего не случается в горячке боя. Вот исчез же со своими четырьмя танками Довголюк. Вполне возможно, что вихрем сражения занесло капитана далеко в сторону. Всяко бывает. Настоящий бой — это не учебная игра в аудитории и даже не маневры в мирное время… А вдруг эти вот тридцатьчетверки и есть машины, ушедшие с Довголюком? Но что гадать понапрасну, травить сердце. И так потери велики. Похоронили Грабовецкого.
