- Неправда это?
- Ольге Михайловне кажется, что неправда... Ей кажется, что она жива... и что нужно доктора...
- Я схожу! - оживилась вдруг Шура.
- Куда же в такой ливень?.. Да и напрасно!.. Да и не нужен теперь Мочалов, тем более, что... Ну зачем? К чему?
- Я пойду! - решительно повторила Шура.
Максим Николаевич вынул записную книжку, написал на листочке: "Признаки жизни еще есть. Посоветуйте, что делать дальше".
Шура спрятала листочек и храбро вошла в ливень, а он погнал Женьку домой.
Это была первая гроза и первый ливень за весну и лето. Молнии и гром были так часты, что забылось уж, когда начались они, и не думалось уж, что когда-нибудь кончатся. Но каждый шаг в стене сплошного дождя и в промокшей на четверть, точно для печника приготовленной глине был тяжел, а Женька не понимала, зачем ее гонят теперь куда-то, и несколько раз возвращалась снова в сарай, и долго бился с нею Максим Николаевич, пока поняла она, что хоть и гроза и ливень, а идти почему-то надо... Может быть, вспомнила она, как купалась в море?.. То и дело встряхивалась она, фыркала, мотала курносой головой, а хвост выкручивала кольцом. Маленький Толку таращил глаза и крупно дрожал.
У ворот Максим Николаевич столкнулся с высокой женщиной, покрытой от дождя мешком, и не сразу узнал, что это - Ольга Михайловна, и испугался, что она здесь, - так далеко от тела Мушки.
- Вы?.. Что это?.. Куда?..
- За доктором... Она жива еще... пульс есть...
- Да ведь я сказал уже Шуре, - она пошла!.. Идите домой, пожалуйста!.. Пусть бы уж я один мок, нет, надо еще и вам было!
- Вы, правда, ее послали?
- Она сама вызвалась идти, - сама!.. Идите скорее домой, не стойте!
- Пульс есть... И сиделка говорит, что есть...
И она еще что-то говорила о пульсе, камфаре, ванне, а Максиму Николаевичу стало вдвое труднее идти, и он не выдержал и сказал:
- Панихиду какую - а? - правит земля по нашей Мушке!
Войдя в комнаты, еще весь мокрый, так что бойкими струйками бежала с него вода на пол, он спросил сиделку:
- Неужели есть пульс?
Та подняла левое плечо к уху и сделала губами и глазами свой древний жест, но вдруг изменилось ее лицо, и она ответила твердо:
- Да, есть пульс!
Это - она увидела - входила Ольга Михайловна.
Глаза у Мушки были такие же, как и раньше, - левый уже, правый шире, но на левой щеке заметил Максим Николаевич тусклое красное пятно: это, борясь с синюхой, Ольга Михайловна содрала здесь кожицу жестким, шершавым одеялом.
Максим Николаевич подумал: "Могло ли быть такое пятно у живой?" Взял Мушкину руку, долго ждал, не появится ли пульс, - не было пульса.
- Все-таки это ни в коем случае не холера, - сказал он сиделке, и та оживленно согласилась:
- Боже сохрани!.. Посмотрели бы вы на холерных, как у них меняются лица!.. Одни скулы да нос!.. А это - ничуть не изменилось...
- К Мочалову послали? - спросила Ольга Михайловна.
- К Мочалову.
И он пошел переодеться.
За Ольгу Михайловну было ему страшно. Он видел, что она только сбросила с себя мешок, но как будто не чувствовала промокшего хоть выжми платья, в котором похожа была на утопленницу, только что спасенную.
Когда, переодетый, он вышел из своей спальни, она встретила его искательными словами:
- Грудка теплая... и животик... только ноги холодные.
- Бутылки лежат? - спросил он, чтобы как-нибудь отозваться, и добавил строго, как только мог: - Сейчас же перемените платье!.. Нужно было выходить на дождь!
И добавил еще:
- Залило, конечно, весь погреб... Там что стояло?
Она долго думала и сказала:
- Много...
И тут же:
- А Шура бегом побежала?
- Бегом.
- Значит, скоро должна прийти.
И правда, едва она успела переменить платье, как прибежала Шура.
Ливень уже сменился мелким дождем, и гроза далеко продвинулась над морем.
- А Мочалов? - спросила Шуру с порога Ольга Михайловна.
- Он сказал, что ему незачем идти... Спросил: - Сиделка есть? - Я сказала: - Есть. - И пусть, говорит, что делала, то и делает... Если есть еще камфара, то камфару...
- Есть еще камфара, сестрица?
- Две ампулы.
- Впрысните, ради бога!.. Почему же он сам не пошел?
- Как раз в это время дождь сильный-сильный шел!
